На заре - [412]

Перед ним стояли с наганами в руках Загуби-Батько и Дудник. Рябоконь не сразу понял, в чем дело, подумал, что это продолжение кошмарного сна, затем, осознав вдруг, что это явь, быстро сунул руку под подушку. Загуби-Батько двумя выстрелами ранил ему обе руки.

Чоновцы рассыпались по лазам, но в куренях, находившихся поблизости, уже никого не было.

Пришли Жебрак и Селиашвили. Загуби-Батько и Дудник перевязали Рябоконю простреленные руки.

— Ну, вот и пойман неуловимый! — бросил Селиашвили.

Рябоконь презрительно усмехнулся:

— Дружки выдали! Сегодня меня предали, а завтра, в случае чего, и вас предадут.

В шалашах произвели обыск. Рябоконя отправили в Славянскую.

Жители станицы высыпали на улицу, по которой вели Рябоконя. Одни выражали радость, другие молча глядели на него со скорбью и сожалением.

На пристани, около пакгауза, забитого мешками, толпились грузчики, рыбаки. Они бойко о чем-то спорили, размахивали руками. Из конторы вышел полный мужчина в очках с газетой в руке, сел на пустом ящике в кругу собравшихся и хотел уже начать чтение, но тут кто-то сказал:

— Смотрите, Рябоконя ведут.

Все повернули головы в сторону Рябоконя, затихли. Конвойные расположились с арестованным тут же, возле пакгауза. Рябоконь опустился на весы и отвернулся лицом в сторону реки.

— Ну, читай, — пробасил грузчик, обращаясь к полному мужчине, и указал на Рябоконя: — Пусть и Василий Федорович послушает, как народ судит бандитов.

Конторщик поправил очки, начал читать:

Вечернее заседание 14 августа.

Допрашиваются главари бандитов — Зосимов, Коренев, Окороков, Стороженко, Демиденко.

Причины их ухода в банды для всех типичны и однообразны: жить-де не давали, притесняли. И вот не стерпел, и… здравствуй, лес зеленый, темная ночка, большая дорога и острый нож.

— Значит, грабежами жили? — спрашивает Дроздов.

— Нет, мы без грабежов, — отвечает Зосимов и корчит такую умильно-наивную рожу, словно какой-то «лесной святой».

— Чем же жили?

— А это… выйдешь на дорогу или по хатам пойдешь и просишь.

— А за спиной, чай, винтовка была? — задает вопрос Зявкин.

— Винтовка… — утвердительно кивает подсудимый.

— С винтовкой-то, чай, лучше давали? — продолжает Зявкин.

— Оно конечно… — соглашается бандит.

В зале смех.

Рябоконь прислушивался к голосу конторщика, сидел хмурый и с презрением думал о главарях банд, трусливо юливших перед судом. В эти минуты он проклинал себя за то, что дался живым, не успел пустить себе пулю в лоб.

К причалу подошел небольшой пароход. Пассажиры гурьбой повалили по трапу на палубу. Рябоконя поместили в отдельную каюту. Вскоре над рекой прогудел сиплый гудок, и пароход двинулся в сторону Краснодара.

* * *

Над Успенской пустынью в темном небе висела ущербленная луна, заливала серебристым светом двор, постройки, сад. На гладком зеркале пруда покоились белесые хлопья ночного тумана.

В монашеском общежитии кто-то прошел по узкому длинному коридору, шаркая подошвами чувяк о каменные плитки пола, и снова все утихло.

Мать Иоанна лежала вверх лицом на широкой кровати у себя в спальне, тяжело дышала и, что-то бормоча, мычала во сне и никак не могла проснуться. Наконец вздрогнула, открыла глаза и громко выкрикнула:

— Га?

Вскочила с постели, посидела минуту в каком-то оцепенении, тяжело перевела дух и, осенив себя крестом, промолвила:

— Господи Иисусе, что же это за наваждение?

Она кликнула мать Сергию и, когда та явилась к ней с низким поклоном, в слезах спросила:

— Матушка, что со мной творится? Уже третью ночь кто-то душит меня во сне и за окном зовет мать Рафаила… Вот и сейчас позвала. Да еще как позвала! Крикнула: «Ио!..»

— Это антихрист нечистый вами завладел, матушка, — пояснила мать Сергия. — Вам надо было бы спросить у него: «Зачем зовешь? На худо или на добро?» Но только других слов наперед не говорить. Он бы и ответил, зачем вас зовет.

Мать Иоанна легла на пуховики, пробормотала:

— Ну, иди…

— Спите, мать игуменья, с богом спите, — сказала мать Сергия. — До света еще далеко. Вот я вас свяченой водой взбрызну. — Она налила из графина в стакан воды, набрала в рот и, брызнув на игуменью, перекрестила ее, воскликнула: — Изыди, сгинь, нечистый дух!

Мать Иоанна легонько свистнула носом и тут же захрапела. Теперь ей пригрезился другой сон: будто бы из прихожей к ней в спальню вошел неописуемой красоты херувимчик с золотыми вьющимися кудрями и румяными щечками, порхнул, как мотылек, в воздухе и пустился в пляс по спальне. И вдруг он превратился в страшное чудовище с крючковатым носом и одним глазом во лбу. Мать Иоанна снова замерла от страха, лежала ни жива ни мертва. Чудовище повисло над ней и в самое ухо глухо прорычало: «Что, не узнаешь? Я же мать Рафаила». За окном опять послышался голос: «Ио!..» Мать Иоанна открыла глаза, спросила:

— Зачем ты меня зовешь? На худо иль на добро?

Из-под камина донесся глухой, замогильный бас:

— Красной бричкой поедешь…

Мать Иоанна тщетно пыталась разгадать, к чему были сказаны загадочные слова, однако почувствовала в них что-то недоброе, трижды осенила себя крестом и пролежала уже до самого утра, не смыкая глаз.

С восходом солнца к ней в келью снова явилась мать Сергия, спросила, как спалось. Мать Иоанна рассказала ей о зловещем сне и о том, что ей ответил нечистый на вопрос. Мать Сергия задумалась, покачала головой.