На закат от Мангазеи - [11]

Троекуров пыхтел, ожидая продолжения. Дьяк вдруг почувствовал такую усталость, что ему стало все безразлично, пушнина, таинственные предметы, дикари, враги. Он нехотя продолжил, медленно подбирая слова:

— Я до разбойного приказа десять лет в посольском отслужил. За границей бывал. В Венеции, Риме, у франков, испанцев. В Англии не довелось, а вот у голландцев был, в Амстердаме. Дурацкий город, знаешь. Дома лепятся друг к другу, холодные, каменные, промозглые. Жить невозможно. Я там два года сидел, пытаясь разобраться в их бардаке. Они тогда постоянно воевали, то с испанцами, то с франками, то с англами. Не могу сказать, что я их язык хорошо знаю. Но многие слова помню. Слово «хоэр» одно из них, воевода. Так в тех краях называли гулящих девок. Я жил у порта. И каждый день слышал, как вернувшиеся в город моряки радостно вопят «хоэр», «хоэр» направляясь в свои бордели… Твой длинный детина с водянистыми глазами — голландец. И он ушел от тебя в качестве главного охранника на пропавшем караване. А потому он наверняка знает, как добраться до Мангазеи. Да и та неведомая штуковина, выкопанная Варзой, из-за которой нас с тобой могут повесить, тоже, надо полагать, в его руках.

Глава 4

Днем угрюмова питейная изба была пустым и мрачным заведением. Брагой на вынос торговали с другой стороны двора, где даже ранним утром толпилось около десятка местных завсегдатаев. В чарочной ни посетителей, ни служек не было, и только сам Угрюм сидел за длинным столом и жевал краюху хлеба, макая ее в блюдо с молоком. Он поднял лысую голову и печально посмотрел на Макарина.

— Ушел воевода. Как проспался, так к нему налетели его казаки, он на них наорал и ушел. И на меня наорал. Сказал, что ты, дьяк, меня в острог запрешь.

— Если будет за что, запру. Где его искать?

Угрюм пожал плечами.

— Не знаю. Он мне не докладывает. Но возможно, он ушел разыскивать своего Одноглазого. Он же не помнит ничего спьяну. Мне пришлось рассказать. Как узнал про вчерашнее, так пообещал Одноглазому голову отгрызть. Сходи на гостиный двор, там у него изба стоит, казаки вечно пасутся. Может кто чего расскажет.

Макарин тяжело опустился на скамью. С утра его заселили в отведенную Троекуровым избу, которая оказалась добротным шестистенком, сложенным из толстенных бревен. Внутри была новая обстановка и вкусно пахло свежей древесиной, как в любом новом доме. После недолгой бани и обильной еды двое служек принесли с корабля сундук с его вещами. Теперь у Макарина под кафтаном была защитная стеганка, а на поясе висели короткий самопал и длинный нож в хорасанских ножнах. В последний раз при таком параде он ходил в Москве в пору драк с поляками.

— Скажи мне, Угрюм, только честно. Что ты знаешь о чужаках на Мангазее?

Угрюм пожевал губами.

— Смотря каких чужаках. Самоядь сюда редко заходит, обычно в пустоши остается. А если и заходит, то ясак сдаст и сразу обратно. Добиралась парочка вогулов, но они еще прошлым летом куда-то делись. Ничего предосудительного не знаю, хотя говорят, что местные дикари не прочь нам огненного петуха пустить. Ты об этом?

— Нет. Я о чужаках с далекого заката. Немцах. Фрязях. Англах. Слышал чего? Добирались они сюда? Может с караваном каким? Или еще как?

— Им сюда путь закрыт, дьяк, ты об этом не хуже меня знаешь. Если кто и забредет, то в остроге жизнь закончит. Зачем им это?

— А если тайно? Выдал себя за нашего и пробрался? Может слухи о ком были или подозрения какие?

Угрюм прищурился.

— Я тебя, дьяк, меньше дня знаю, а уже чую, когда ты чего не договариваешь. О ком ты спрашиваешь?

— С варзовым караваном ушел некий Хоэр. Может купец, может охотник. Длинный, мосластый, глаза белесые. Знал его?

Угрюм расхохотался.

— Конечно знал. О его подвигах вся питейная изба неделями говорила. То пятерым бошки расквасит, то десятерых уложит. Сильный бугай. А с чего ты взял, что он из немцев? Он рязанский, как я. Мне ли этот говор не узнать. Да и не купец он никакой с такими то ручищами. Весь в шрамах, с боевым топором не расставался, а он у него был тяжеленный. Если он купец, то я боярыня. Рассказывал, будто воевал с десяти лет. Такому немцу в наших краях делать нечего. Ему сейчас у Москвы самое место. Вот он туда, вроде бы и направился.

— Прозвище у него странное. Чужое. Как его на деле звали?

Угрюм нахмурился.

— А вот этого я, дьяк, не знаю. Все Хоэр, да Хоэр. Это у него, говорят, так в горле бурчало, когда он бабам юбки задирал. А так как задирал он их часто, то и прозвище прицепилось. Ты о нем не меня спрашивай. Здесь есть люди лучше его знающие. Вон, со двора пьянчуги стоят, среди них наверняка найдется парочка тех, кто с Хоэром частенько цапался. Или хотя бы Плехана спроси, поморца. Единственный, кстати, кто бился с ним на равных. Однажды оба чуть богу душу не отдали после такого. Сильно, помню, друг друга не любили, уж не знаю за что. Вот ему наверняка есть что рассказать. Он обычно все по лесам сидит, да к себе в Поморию ходит. Но сейчас вроде тут, в городе. Поспрошай на пристани, где его найти, вдруг поможет.

Макарин посидел еще немного, выпил ягодной воды, поговорил с Угрюмом о городе да жителях, в надежде услышать хоть что-то полезное, но услышал лишь бабьи сплетни о ходоках и подстилках, россказни о великом противостоянии между купчинами и рыбаками да слухи об острожном попе, который якшается с самоедами, а возможно и сам немного язычник да идолопоклонник. Потом Макарин выбрался на задний двор, но большинство пьянчуг не вязали лыка, а те, кто был еще трезвым, ничего не знали. Один плюгавый мужичонка долго и нудно рассказывал о мордобое, случившемся с год назад между Хоэром и тремя охотниками. Мужичонка сверкал хитрыми глазенками, сыпал подробностями и явно безбожно привирал, надеясь на вознаграждение. Наконец, Макарин пресек его словоизлияния и направился к пристани искать поморца Плехана.