На задворках "России" - [43]

Мысли о тщете истории и безнадежности демократии в России преследовали За­лыгина все последние годы. Уже после расставания с "Новым миром" он напечатает в этом журнале загадочный рассказ, в котором назовет "паскудной" — то ли историю своих мытарств в редакции, то ли саму историю Государства Российского...

Не было ли все это старческим брюзжанием "литературного генерала", потеряв­шего былую известность, миллионные тиражи и теплые места при власти, как хоте­лось в тогдашнем "демократическом" окружении Залыгина думать многим? Была ли у него вообще к тому времени какая-то позитивная идея в голове, пусть хоть заведомо нереализуемый, пессимистично окрашенный, но образ того, каким современное рос­сийское общество должно быть? Или моя вера в Залыгина десятилетней давности вообще ничего не стоила?

Лучший ответ на это Залыгин дал в статье "Моя демократия", напечатанной в пос­леднем номере "Нового мира" за 1996 год.

"Если демократизма нет в обществе, откуда ему взяться как системе государственной? Демократизм — это прежде всего образ жизни, это отношение людей друг к другу, умение личности быть демократичной. Это, соответственно, исторический опыт общества и лич­ности, опыт, который и приводит людей к демократии государственной. Опыт общения, опыт умения отличать умение от неумения, слово — от пустословия, доверие — от недоверия...

Самая демократическая страна, которую я видел на своем веку (лет двадцать пять тому назад), — это Исландия...

Однажды я ехал в посольской машине по разбитой проселочной дороге, и мы нагнали крестьянку, очень похожую на наших крестьянок: резиновые сапоги, стежонка, платочек на голове.

Хоть наша машина и была с посольским флажком, это ничуть не смутило женщину: она подняла руку — подвезите!

Наш посол сказал:

— Обязательно остановимся и возьмем человека, иначе на всю страну будет если уж не скандал, так нечто подобное.

Остановились. Посадили пассажирку, и разговор тотчас зашел о литературе. Сколько эта крестьянка читала — уму непостижимо! А жила она рядом с писателем, нобелевским лауреатом, и отзывалась о нем более чем прохладно...

Еще всплывает в памяти, что в нескольких километрах от Рейкьявика мы не раз проезжа­ли мимо довольно старинного дома — на самом берегу океана: не помню сейчас, двух- или трехэтажным был этот дом, белый, но не безупречной белизны, он был совершенно оди­нок — кругом открытая каменистая равнина, забора вокруг нет никакого, зелени нет, тихо, шум прибоя и гул ветра.

Я спросил — что за странный дом?

Оказалось, это загородная резиденция президента.

Другой раз был я на пепелище — сгоревшая почти дотла деревянная постройка. Это тоже был загородный дом сравнительно недавнего исландского президента: президент, ложась спать, забыл погасить огонь в печке, и ночью дом сгорел, президент тоже.

В Исландии так: как живут все люди, так живет и президент".

В России если и будет такое, то разве что через столетия, и Залыгин это, конечно, хорошо понимал. Хотя, казалось бы, как близко, как подходит, как манит...

Но это напишется Сергеем Павловичем чуть позже, на больничной койке. Пока же шла борьба — и там, где-то на самом верху, и в редакции. Как скоро увидит читатель, борьба буквально не на жизнь, а на смерть.

Как-то на редколлегии (кажется, в связи с хорошим очерком Бориса Екимова, опи­савшим нашу жизнь довольно-таки безрадостно) я заговорил о вырождении народа, о том, что страна превращается в табор дикарей и жутче всего это отражается на де­тях, которые в большинстве своем брошены на произвол судьбы, без образования, полуголодными, в грязи, видят только бесчестье и кровь, учатся уважать только силу и ценить только деньги. Через каких-нибудь десять лет, когда эти дети. подрастут, мы все очнемся в незнакомом мире, полном зверств и разрушений...

— Как можно говорить такое? — возмутился при общем гуле Костырко. — Растет первое отвязанное поколение, свободное от коммунистических заморочек!

Но Залыгин, взявший слово после меня, сказал, что — да, народ вырождается на глазах, и в чем-то мои выводы даже усилил.

Ему возразить не отважились...

Александр Архангельский написал в рубрику "По ходу дела" заметку "Кто там ша­гает правой?..". Со свойственной ему горячностью предлагал подумать о том, "как впи­сать себя (и страну!) в правый поворот". Сознание русской интеллигенции, по Архан­гельскому, с незапамятных времен несет в себе глубинный порок, проявляющийся в искажении "соприродных" (будто бы) всякой национальной интеллигенции правых, консервативных взглядов и даже в отречении от них.

"С одной стороны, несть числа "правым" политическим трактатам, запискам, рассужде­ниям и памфлетам, какие оставлены в наследство современной эпохе классическим перио­дом русской культуры... С другой стороны... разве тотальное отрицание (а не просто же­сткая критика) буржуазности у славянофилов — не признак их внутренней, сокровенной левизны?"

"Как могло такое случиться? Каким образом носители правых взглядов (как Валентин Распутин или Басилий Белов) очутились в стане левых? .."

Заметка была написана живо и ставила очень важные вопросы, но требовала, на мой взгляд, большей корректности, о чем я и сказал Роднянской. Взять хотя бы со­мнительный тезис об исконной "правизне" интеллигенции, опровергаемый отече­ственным и зарубежным опытом, да и рассуждениями самого Архангельского. Затем, я не видел никакого надлома в мировоззренческих путях Распутина и Белова. Эти раскритикованные "демократической общественностью" будто бы за отступничество писатели держались последовательнее многих "демократов", поскольку во все време­на были на стороне крестьянской, мелкобуржуазной России...