На все четыре стороны - [95]

И она меня выпроводила — довольно холодно.

Всю дорогу до госпиталя я негодовала и с ума сходила: да как смела она предложить мне такое?! Неужто не видно по мне, кто я есть? Не какая-нибудь… Однако стоило мне войти в палату, где в углу, отгороженный убогими, желтыми, застиранными простынями, метался, бормотал, бредил, порывался куда-то бежать — и вдруг замирал, чуть дыша, человек, который единственный составлял для меня смысл жизни и радость ее, — как вдруг негодование мое поубавилось, а через мгновение и вовсе сошло на нет.

Я все вспоминала, как мигнули значительно глаза этой женщины, когда она пробормотала: «Кабы вы работали на меня, кто знает, может быть, нам и удалось бы найти для вас что-нибудь… Но вы ведь не пойдете в девушки? Нет?»

Ну да, наверное, по лицу моему было видно, что я Лучше взойду на костер, чем расстанусь с девственностью. Но гореть-то мне предстояло в огне собственной гордыни, которую я не хотела усмирить даже ради того, кого…

Ну вот, подумала я, сколько я распиналась перед собой в любви к Левушке, а чем я могу доказать эту любовь? Легко сказать: я жизнь за тебя отдам, а вот поди-ка сделай это! Да и разве кто-то просил у меня жизни взамен на его жизнь? Всего лишь…

Всего лишь то, чего я не знала, чего боялась, что было для меня невероятно, невозможно, недопустимо ни с кем, а только с единственным на свете человеком. Однако дело шло к тому, что я лишусь его, и по какой причине? По собственной трусости! Так, значит, я люблю его не настолько! Значит, с легкостью смогу перенести утрату его и продолжать жить с сознанием, что могла бы спасти его, да не захотела?

Наверное, я преувеличивала значение своей девственности, однако я была воспитана в строгости и, хоть навидалась всякого, работая по госпиталям, а тем паче — общаясь с Малгожатой, нравственность моя и убеждения больших изменений не претерпели. Отдаться мужчине я могла лишь по любви, а любила я того, чья жизнь теперь зависела от моей готовности отдаться другому, да, возможно, еще и не одному.

Иногда я уже почти склонялась к самопожертвованию. Но боялась даже не самой физической близости невесть с кем — боялась оказаться обманутой. Вдруг я решусь, вдруг «поступлю в девушки» (вот уж придумала мадам название для профессии кокоток!), а шампанского в должном количестве не сыщется? Жертва моя будет напрасна… Вот кабы мне сперва получить шампанское, а потом уже «заплатить» за него, тогда, может статься, я и согласилась бы…

Кому-то из моих читателей этот торг с собой может показаться комическим, но мне было не до смеха, вот беда. К тому же понимала я, что моя жертва, возможно, Левушку к жизни возвратит, да только со мной его разлучит. Разве смогу я после того, что испытаю, мечтать о его любви? Он, его душа, его сердце стояли в моем воображении на некоей сияющей вершине, а я буду валяться в грязи. И даже если бы у меня достало бесстыдства не открыть ему случившегося, шила в мешке, как говорится, не утаишь. Слишком мал был городок, в котором мы стояли, слишком тут все было на виду, а завсегдатаями «Резеды» наверняка были многие из наших знакомых офицеров. Мой позор откроется незамедлительно! Левушка отвернется от меня, и тогда, по традициям какого-нибудь жалкого бульварного романа или модной фильмы, мне только и останется, что покончить с собой.

Сейчас мне жалко и смешно вспоминать свои тогдашние слезы и метания, однако, повторюсь, жизнь моя и в самом деле висела на волоске, потому что я отчаянно желала не стоять перед судьбоносным выбором, а лучше умереть… С какой охотой поменялась бы я участью с Левушкой!

И я стала молиться. Я рассказала в молитве господу все, как есть, все, что происходит (хотя, конечно, он, Всеведущий, и сам знал о случившемся, да и происходило оно с его божественного произволения). И попросила: коли он сам привел меня на край такой бездны, так пусть даст мне некий знак, согласно которому я бы и поступила — либо в бездну бросилась, либо удержалась бы на краю, сохранив себя в чистоте.

Не знаю, сколько часов прошло. Видимо, настал уже вечер, потому что в палате стемнело, но я не зажигала лампочку.

Я, как сейчас помню, стояла на коленях около кровати, на которой тихо, безропотно, молчаливо и достойно угасал доктор Сокольский. Стояла, положив голову рядом с его обритой наголо головой, ловя его почти неслышное дыхание. Как вдруг затопали тяжелые шаги, а потом старая простыня, отделявшая Левушкину кровать от общей палаты, затряслась, словно кто-то пытался ее отдернуть, да не мог.

Я поднялась, отодвинула простыню — и чуть не упала при виде огромного, словно оживший гардероб, мужика в потертом кожухе, который в обеих руках держал какой-то ящик, окутанный рогожами. Оттого, что руки у него были заняты, он и не мог отодвинуть занавеску.

— Здоровеньки булы, — пробормотал он по-малороссийски, смешно хлопая голубыми лучистыми глазами. — Вы будете барышня Колчинская, сестрица?

— Я. А ты что хочешь, голубчик?

— Мне вам передать велено. — И с этими словами он тяжело бухнул на пол ящик, в котором что-то гулко звякнуло.

Мужик сделался красен от страха при этом звуке.