На Врангеля. Повесть о перекопских боях - [7]
Воскресенский
Хозяин нашего сарая уехал, когда начался обстрел, а до отъезда жил он в подвале. Вздумал я поискать там окурков и нашел несколько, свернул из них одну папиросу, и стали мы ее курить с товарищами, вчетвером одну. Нашел я и полфунта масла, и, когда нам снова выдали муку, оно очень пригодилось для лепешек. Но лепешки ели мы всего два раза, а все остальное время ели жженый ячмень.
Поставишь чай без чая — одну воду, заглянешь в ранец — сахар давно вышел — и станешь одну воду пить. Потом подумаешь про трубку — теперь бы славно покурить, в кисет заглянешь — нет и табаку…
Нецветаев, Нечужанин
Мы подобрали все окурки по хатам, по путям и на станции и выкурили. Пойдешь в другую роту, окружат тебя человек десять, а то больше, спрашивают: «Нет ли закурить?» «Нет» — отвечаешь. «Неделю уже не курил, — говорю им, — оттого и слабею». Не верят, обыщут, ничего не найдут и отходят — не интересен ты им. Вот был бы табак, другое бы дело, пошел бы разговор бойчее. «Хотя хлеба нет, так табаку бы!» — говорят и замолчат… Нет табака, и все! Ходишь сердитый, пока на станции где-нибудь в углу не найдешь окурка, а то и несколько, и тогда свернешь папироску и возвращаешься с радостным лицом, как будто побывал на табачной плантации.
Пойдешь к товарищам, дашь докурить и спросишь:
«О чем речи-то плывут у вас?» «Вот, — отвечают, — табаку нет, хлеба не везут». Стало быть попрежнему все тот же разговор.
Воскресенский
Когда мы лежали в цепи, я полез выше собирать окурки. В этот момент пролетел снаряд и оторвал полшпалы. Мимо моей головы как турнет! Землей меня так и засыпало и оглушило.
Плохо, плохо было стоять на Сиваше — и холодно, и голодно, и враг покоя не дает. Но вспомнишь, что Колчак у нас выделывал и как буржуи народ мучили, подумаешь про это и скажешь: «А все-таки добьемся мы свободы!»
Сидели мы в нашей халупе, как в тюрьме. Даже за водой для чая днем сходить нельзя было, так часто падали снаряды. Идешь, когда совсем стемнеет. Принесешь воды, согреешь, а хлеба нет, раньше иногда муку хоть выдавали, а потом и ее не стало. Решил я достать конины… Пошел уже в сумерки по задворкам, вижу, лежит конь загнанный. Я ударил топором его по ляжке и разрубил ее. И заметил меня в это время наш врач и закричал: «Что ты делаешь, товарищ, ведь эта лошадь давно сдохла». «Нет, — отвечаю, — посмотри, сколько крови, видишь ее снарядом ударило по заду». А он говорит мне: «Нет, товарищ, напрасно вы хотите обмануть меня, это вы разрубили ее топором», и тотчас позвал красноармейцев и велел оттащить лошадь подальше. Но ночью мы опять ее нашли и съели.
И чем дальше, тем чаще приходилось нам питаться дохлыми лошадьми. Ничего не доставляли нам. И командир полка Кривощеков, и помощник военкома Мясков, и комбат, и ротный Усков — все конину ели…
Много перетерпели мы и холода и голода, но все вытерпели…
Рано утром 11 ноября мы подошли к мосту. Он был не готов еще, на нем работали саперы. Перешли мы мост и рассыпались по насыпи. Подошел броневик белых, стал саженях в пятидесяти и открыл по нас огонь из орудий. Не пускает дальше.
Трухин
Наша артиллерия ответила ему из трехдюймовок. И тогда дрогнула земля — загремели тяжелые орудия Врангеля и не слышно стало наших трехдюймовок.
Враг был силен и, чувствуя, что мы решили раз навсегда покончить с ним, бил по нас из пулеметов и орудий бешеным огнем.
Рожков
Долго мы тут бились, но броневики никак нас не пускают и бьют шрапнелью по узкой насыпи, где мы находились. Потом врангелевцы начали стрелять снарядами с удушливыми газами. И хотя ветром и относило газы в сторону и они стлались над водою тяжелым желтым дымом и таяли, никого не отравляя, но мы боялись их больше, чем самого тяжелого снаряда. А в это время слева у деревянного моста шел жестокий бой. Там наступали наши, а мы им помогали тем, что отвлекали силы белых на себя. Через несколько часов пришлось нам сменить наших товарищей у моста.
Хлынов
После того как бой стих, саперам понадобился лес для работы на мосту. Мы погрузили в вагоны бревна и покатили, но нас заметила неприятельская воздушная разведка и начала бросать в нас бомбы. Мы отбежали от вагонов и по приказанию рассыпались в цепь. Начало смеркаться… Лес мы привезли, когда совсем стемнело. Саперы работали всю ночь у моста. Они, как муравьи, возились у взорванных пролетов, починяя их. Темно, идет непрерывная стрельба. Как кто возьмет бревно, его сейчас же ранят или убьют, беднягу. Жутко.
Трухин
После утренней демонстрации вернулись мы на станцию, нарезали мяса «игого» — днем было убито много лошадей снарядами — и начали варить. Хлеба не было. Варим, а нас все время торопят: «Поскорее, а то только полчаса будем стоять». Но в полчаса конину не сваришь.
Только, только вода в котле начала кипеть, как уже кричат нам: «Выходи». Суп мы вылили, а мясо взяли в руки и стали грызть его без хлеба. В зубах у нас — сырое мясо, а в руках — винтовки — и бежим!
Гусаров
Ночь была снова очень темная. Орудийные выстрелы то и дело доносились с нескольких сторон. Выйдя на железнодорожный путь, мы пошли по насыпи по направлению к мосту. Неприятель с двух сторон освещал его прожекторами. Было таинственно и страшно, как будто бы сам дьявол водил своими огнегорящими глазами при громе из орудий, трескотне пулеметов и грохоте разрывавшихся снарядов. Придя в расположение второго батальона, занимавшего караул около моста, мы заняли его халупы, а батальон пошел в наступление.
