На виду у всех - [21]

Но при переселении в гетто евреи успели перевезти запасенную на зиму картошку. Этой картошкой, зачастую мерзлой, узники пополняли свой рацион. При этом женщины, немного сдобрив ее жирами, ухитрялись сварить субботний чолнт. Несмотря на запрет, удавалось у знакомых поляков или белорусов обменять кое-что из одежды на муку, а затем тайком перенести это домой.

Немцы проявили к евреям "либерализм", предоставив нам автономию. По официальной версии выходило, что гетто охранялось от ненавидящего нас населения. Не только полицаи, но и немцы, за исключением начальства из СД ("служба безопасности", которой подчинялись оккупированные территории), не имели права заходить в гетто. Немецкое начальство надеялось, что невероятно скученные в гетто евреи передерутся и перемрут с голоду. Но они просчитались. Осознав свое положение, оказавшись даже в одной комнате, люди различного общественного положения и культурного уровня старались поддерживать друг друга. Даже в переполненных кухнях не слышно было ссор. Насколько мне известно, за все девять месяцев пребывания в гетто, не слышал я, что кто-то умер с голоду. Не успевали.

Главой юденрата был Изаксон - бывший адвокат, среднего роста, худощавый, энергичный сорокалетний мужчина. Он подобрал себе небольшой штат исполнительных работников и сотню парней для геттополиции. При юденрате организовали сапожную и швейную мастерскую, в которых шили и перешивали одежду для неимущих, главным образом переселенцев из соседних местечек и деревень. Рядом располагался дом престарелых с кухней для самых бедных. В другом каменном здании размещалась больница. Врачи и медсестры лечили больных и даже оперировали.

Выходить из гетто имели право лишь евреи, направлявшиеся на работу. При этом надо было предъявить аусвайс дежурившему у ворот белорусскому полицаю. Лишь в еврейскую баню, оказавшуюся за пределами гетто, отправлялись все желающие. Колонну вел работник юденрата.

В юденрате мне оформили документы для получения паспорта. В мастерской веселый сапожник снял мерку и заявил, что скоро я буду обут "как король". Выдали ватник и нижнее белье, а через несколько дней я стал обладателем крепких сапог. Холод уже не казался таким страшным. Вскоре я получил паспорт - сложенный вдвое грубый желтый картон. На лицевой стороне, рядом с типографским латинским шрифтом словом "паспорт" был поставлен красными чернилами штамп: юде, аусфорт ферботен (выезд запрещен). На внутренней стороне паспорта - фотокарточка с печатью, а по-белорусски от руки написано, что такой-то жидовской национальности проживает в гетто, имена родителей, год и место рождения. Внизу подпись немецкого начальника.

Встретил знакомого парня Шаю Переца. Он обещал устроить меня на хорошее место работы - истопником в гараже. Назавтра у меня уже был аусвайс, где по-немецки было напечатано, что юдэ такой-то является рабочим "Гандельсгезельшафт Ост" (торговая организация "Восток") и имеет право выхода из гетто на место работы. Уклонение от маршрута угрожало расстрелом. Запрещалось находиться на рынках, продавать, покупать что-либо. Ходить только с левой стороны проезжей части улицы. Группа больше двух евреев должна двигаться колонной. Наша колонна в 30-35 человек расходилась у центральной конторы по объектам. Большинство направлялось грузчиками на товарную станцию, а мы с Перецом, пересекая две улицы и большой пустырь выгоревшей центральной части города, шли в гараж. В гараже находились две грузовые советские машины и несколько немецких легковых автомобилей.

Никакой торговлей "Гандельсгезельшафт Ост" не занималась. Она переправляла в Германию собранное по деревням масло, яйца и зерно, а также снабжала армию запчастями для автомобилей, другим оборудованием и солью. Вот и нужны были евреи на погрузочно-разгрузочные работы. Руководили всем немцы в штатском. На некоторых должностях (кладовщики) находились местные белорусы и поляки.

В гараже Перец представил меня присутствующим, назвав "Малый" (я тогда был еще мал ростом), а немцы тут же присвоили кличку "Пипель". В гараже всеми делами заправлял личный шофер начальника конторы - невысокий, с брюшком, на вид добродушный пожилой немец по фамилии Дитрих, которого все звали "Шеф". Был еще один немец-шофер, молодой, по имени Франц. По его рассказам, он разбился, когда был сброшен с парашютом при захвате Амстердама. Затем заболел туберкулезом, и его комиссовали. Если у бывшего парашютиста и был гитлеровский пыл, то сейчас уже весь вышел. Из остальных шоферов выделялся Казимеж Пежинский - стройный поляк с красивым породистым лицом молодого шляхтича. До 1939 года он окончил местную гимназию, а при Советах устроился шофером у какого-то начальника. В июне 41-го Казик добрался со своим начальником только до Могилева, участвовал в обороне города, а после падения Могилева вернулся домой. Перец и прежде знал семью Нежинских. Мать Казика заведовала детским домом, в котором воспитывались сестры Переца, и он считал ее добрейшим человеком. Казик спросил меня:

- Со мной учился в гимназии Михаил Мельник. Это твой старший брат?

Они, видно, дружили, и это чувство Казик впоследствии перенес на меня. Второй был житель города Барановичи Володя Таргонский - лет двадцати пяти, женатый, но бездетный. Остальные два - водители грузовых машин - были "восточники". О том, кем они были до войны, парни не распространялись.