На троне в Блабоне - [52]

— Как в солнечный день.

— Только простынь у соседок на чердаке не подтибривать, пожалуются бульдогам, попадетесь ни за что ни про что, все пойдет насмарку. Позаимствуйте лучше у своей матушки.

— Работу выполнять тайно. Буквы высохнут — плакат свернуть и спрятать. Лучше всего отнести в ратушу, Эпикур спрячет в башне. Трубач наш, ему можно доверять, — наставлял их Бухло.

— На башню ведь никому неохота лезть, больно высоко… Даже еду, впрочем весьма скромную, Эпикуру кладут в корзиночку, которую он спускает на веревке, — объясняла им Виолинка. — А вы взлетите туда как на крыльях!

— Сейчас расходиться! — Я наклонился поближе к друзьям и шепнул: — Через три дня встреча в полдень на кладбище, у памятника капралу Типуну.

— Есть! Испаряемся…

— Момент. — Я задержал ребят, прихватив за шиворот. — А клятва? Повторяйте: „Мы служим Отчизне. Клянемся: не предадим нашего дела, хоть бы нас валяли в крапиве и лупили, как лупить умеют только бульдоги. И самое трудное — обещаем подчиняться командирам! Беспрекословно!“

Ребята повторили с волнением. Потом в черепушке у них сработало, и Узелок, которого брат пихнул под ребро, робко спросил:

— А каким таким командирам?

— Мне. Если меня не будет — артиллеристу. Нас не будет, приказывает Мышебрат, и не глядите, что он кот. Зато постоянно бывает в замке, все знает… Позднее и вас посвятят в заговор, после нашей смерти настанет ваш черед.

— А я? — заволновался Мышик. — Опять не в счет?

— Ты и Виолинка — наш резерв для специальных заданий. Нельзя сразу все силы бросить в бой, необходимо создать резерв. Ясно?

— Есть!

И ребята вприпрыжку пустились аллеей, словно резвые козлята. Затем раздался звук падения — спотыкалка сработала на совесть! Ребята поплевали на ладони, растерли ушибленные колени и обругали себя дураками: ну как можно забыть о ловушке, только что ими же поставленной?

Полная луна струила белое серебро, великая тишина водворилась в королевском парке. В беседке наши глаза уже освоились с теменью и различали силуэты, только два зеленых огня горели во мраке — глаза Мышебрата.

— Пора кончать совещание! — зевала Виолинка. — Договариваемся, кто и когда…

— Поход в замок откладывать нельзя. Полнолуние.

Завтра встреча здесь же, выступаем ровно в полночь. Понятно?

— Ясно! Понятно! — ответили все хором.

Время подгоняло, пора было расходиться.

ПРЕДАТЕЛЬ ЗА ТВОЕЙ СПИНОЙ

— Интересно, хоть разок вы дадите мне все дорассказать? — напомнил Мышик тоненьким дрожащим голоском, едва сдерживая слезы. Мышонок стоял в лунном блике, словно в лужице молока, и умоляюще протягивал лапки. — Я научился у писателя самое страшное оставлять под конец.

— Говори же, наш крохотуля…

— Рассказывай, Мышичек. — Дружеский жест поднятой руки отбросил зловещую тень, словно напоминавшую об опасности.

— В кабинете Директора я невзначай высунулся из-за ножки стола, и меня тут же заметил один из акиимов. „Мышь! Мышь!“ — вопил он так, будто увидел тигра. Все повскакали с мест, бросились меня ловить, топаньем загнали в угол и хотели забить толстой книгой.

Что я им сделал? Откуда у людей такая ненависть к мышам? Жалко им, что ли, несколько крошек? Я бегал зигзагами, но круг сужался, а ножищи били об пол, что молоты. Я сжался, стиснул лапки… Думал лишь о вас: столько важных известий…

— Бедный Мышичек. — Виолинка встала на колени у скамейки, погладила мышонка. — Ох, как сжалось твое сердечко от ужаса — ведь оно не больше лесного ореха.

— Не больше горошины, — деловито уточнил Мышик и вернулся к рассказу: — И я прыгнул между ними! Мы не сдаемся, деремся до конца! Куда людям до мышиной ловкости. Я бросился под шкаф, люди сшиблись головами, а один тип наступил Директору на ногу, и оба долго орали друг другу насчет осторожности. В ход пошли выражения „неповоротливая колода“, „раскрой зенки“, „толстый растяпа“.

Дотошный Директор присел на корточки и длинной линейкой пихал под шкаф в надежде прижать меня к стене. Раз я даже запищал от страха, а он удвоил старания. Только удалось ему выгрести из угла длинный клок паутины, пыли и тополиного пуха, отдыхавшего еще с весны — кто решится отодвигать шкаф и выметать, больно уж изрядный труд.

А я протиснулся между шкафом и стеной — любая неровность помогала мне, каждая песчинка в штукатурке; медленно и упорно лез я в этом ущелье, пока не выбрался наверх. А те все еще стояли на коленях и заглядывали под шкаф, разочарованные, что клубок паутины и пыли не мой труп.

Директор велел отодвинуть шкаф, все изготовились с линейками, будто с мечами, так были заняты осадой, что не заметили, как я спрыгнул Директору на спину, скатился на ковер и проскользнул в приоткрытый ящик стола.

И тихо залег, а они, обалдев от погони и поисков, рассуждали, куда это я запропастился. Мне хотелось расхохотаться им в лицо. Пыль щекотала в носу, вот-вот чихну. Изо всех сил я тер кончик носа обеими лапками. И слушал, слушал. Мне даже кажется, уши у меня выросли огромные, как у слона.

— Да нет же, у тебя нормальные маленькие ушки, — успокоила его Виолинка.

— И тут случилось самое страшное. Директор, усаживаясь в кресло, толкнул коленом дверцу, я оказался взаперти, обреченный на голодную смерть. Я ждал и ждал, боялся пошевелиться, чтобы не зашелестеть бумагой, а они все болтали и болтали.