На троне в Блабоне - [20]

— И не сыскался смельчак, муж с горячим сердцем, не убоявшийся впасть в немилость, и не выложил королю всю правду, ведь доброе дело — правду говорить смело? — спросил я осторожно, чтоб друзья не обиделись — их, мол, обвиняю в трусости.

— Нашелся один — граф Пармезан, он во главе похода на Тютюрлистан стоял, помнишь? Но долго он с королем не прозаседал — лысина Пармезанова королю покоя не давала, вот король и намылил графу голову!

— Да, не ладится у вас…

— Оподлились вконец, — горько признался старый служака. — И гнуснее всего — считаем все в порядке вещей, и подлость не возмущает, и мошенничество не гневит.

Мы сидели с озабоченными минами каждый в своем углу, гондола мягко покачивалась, словно старалась смягчить наше горе, унять заботы.

Все определилось: предстояла тяжкая борьба, великая проба сил, а враги хитры, многочисленны, и нелегко их распознать. Мужество и самоотверженность еще не все, и многие добрые качества моих друзей могут обернуться против них же. Старый артиллерист доверчив: что на уме, то и на языке, к цели привык идти напролом. Мышебрата с его добрым сердцем легко растрогать, обольстить и притворным дружелюбием провести… Он привязан к родным местам, любит свой уголок, где его легко могут подкараулить бандиты. Петушок Эпикур готов вызвать на бой весь мир, стоит только посмеяться над его ростом, усомниться в храбрости. А Мышик? Что я о нем знаю? Как все юнцы, он любопытен, жаждет приключений, самоуверен: все-то он знает, от любой опасности ускользнет… Да, за Мышика я боялся — не дай бог, погибнет, как покажешься на глаза его семье?

В конце концов я порешил: один проберусь к королю, обрисую неизбежный ход событий, призову его к благоразумию и пригрожу утратой королевства. Надо же ему напомнить: все записанное в Книге осуществится в тысячах судеб, и тут ничего не поделаешь — не вычеркнешь и не впишешь обратно. Так понемногу и я, подобно посланцам Блабоны, столь слепо доверявшим мне, уверовал в свои записки как в последнее спасение.

Хотелось бы пробудить в короле гордость и волю к правлению страной, а значит, и к служению народу, служению пусть даже вопреки его, народа, прихотям, вопреки порывам к сиюминутной выгоде, ибо такие порывы застят будущее, а позднее люди горазды винить и проклинать других. Король, вознесенный на самую вершину, подобен громоотводу — громы гнева людского бьют в него. Короля ежедневно и ежечасно осуждают, и лишь после смерти ненароком выясняется — не так уж плох был правитель, возможно даже, история обласкает его, и прослывет он Щедрым, Добрым или Справедливым.

— В замок являлись рыцари — приближалась годовщина похода на Тютюрлистан, то есть годовщина предотвращенной войны, — и спрашивали короля, нельзя ли объявить сбор средств на памятник победы, ведь блаблаки очень любят памятники… Горожане высылали делегацию разузнать, нельзя ли разобрать оборонные стены, обручем стянувшие Блабону, точно бочку… Крестьяне допытывались у влиятельных советников, нельзя ли ноне побольше чечевицы посеять, чечевичной похлебкой блудных сынов встречать, а их изрядно наплодилось… И все это король Кардамон вроде и слушал, да не слышал: по челу видать, мыслями далеко блуждал, отделывался король, похлопав вопросителя по плечу, дабы благосклонность оказать, раздавал зеркальца и гребешки, иногда и баночку с помадой. А бывало, выудит волосача из толпы, посадит на трон и перед обалделой депутацией хвалится своим парикмахерским искусством, приговаривая: «Радость надобно в том обретать, что поистине умеешь делать, трон мне в наследство достался, а ножницы, гребень да бритвы я сам выбрал…»

А с людьми-то, с людьми что попритчилось — умение и мастерство, знание и добросовестный труд ни за что почитаются. Допоздна за кружкой пива засиживаются, своих половин заверяют подмигиванием, мол, полезные знакомства надобно завести, лазейки сыскать, то да сё через них раздобыть случится.

— Хороша была старая блаблацкая поговорка: «Скорый едок — спорый работник», — вставил свое слово и Мяучар. — Искони повелось: нанимаешь работника, миску полную выставь ему да гляди в оба, как липовой ложкой управляется. Скоро управился, крошки со стола в ладонь собрал, в рот отправил, богу да хозяйке благодарствие за угощенье сказал, спокоен будь: до свету в поле выйдет, роса не обсохнет, а уж полосу сожнет, а как суслоны днем ветерком подсушит, смотришь, на ангел господень уже огромный стог везет в овин. А сейчас людишки только и норовят пожрать побольше да послаще, в тенек завалиться, от еды отдохнуть-всхрапнуть, пробудившись, крынку простокваши испить — так в глотке сушит… Оглянуться не успеешь, время к ужину, тут уж все носами поводят — принюхиваются, что на сковороде скворчит, что в горшках кипит, не звякнет ли чугунок крышкой, потому как для уха это самая приятная музыка.

За столом порассядутся, кружками об стол постукивают, слюнки проглатывают да причмокивают — вот какова стала братия ненасытная.

Сам, дорогой наш летописец, понимаешь, коли все только себя ублажают, в красивые одежки рядятся, волосы поотпускали, усы по моде укладывают, так с зарей вставать некому, чтоб коровам корму задать, подоить, до седьмого пота наработаться. Вот и пришла к нам кума беда на житье-бытье постоянное.