На трассе — непогода - [57]

После загса, часов в семь вечера, собрались у нас в квартире. За столом было пятеро — нас трое и двое отцовских друзей. Мне надо рассказать немного об этих людях, чтобы кое-что было понятно в дальнейшем.

Был здесь Степан Лозанов, довольно известный актер, его при первом взгляде можно было принять или за сельского жителя, или же за рабочего — ничего актерского в нем не было: высокий лоб с рыжими конопушками изрезан густой сетью морщин, и удлиненное лицо его, на котором выделялся горбатый казачий нос, тоже было испещрено морщинами, но это не значит, что оно выглядело дряблым и старческим, сквозь морщины все время пробивался почти мальчишеский свет восхищения окружающим, и им же наполнены были его пронзительные карие глаза. Степан Савельевич стеснялся, когда его просили за столом петь, или читать стихи, или же сказать тост. Видеть, что немолодой актер сохранил природную стеснительность, было необычно, но мне это особенно в нем нравилось. Слава к Степану Савельевичу пришла лет семь назад, отец был убежден, что она запоздала, ему знать лучше: они выросли с Лозановым в одном поселке, оттуда Степан Савельевич начал свой актерский путь, уехав в Свердловск, где поступил сначала статистом в ТЮЗ, а потом уж перебрался в драматический театр и там стал популярным актером. Он не решался показаться в Москве, пока его не пригласили на «Мосфильм» и он не снялся в роли мужика, казалось бы, обычной роли, но получившей благодаря работе Степана Савельевича такое трагедийное звучание, что его сразу заметили, много о нем писали, после чего он бросил театр и стал сниматься в кино, переехав в Москву. Слава не изменила его, он был все такой же, и лишь когда сильно выпивал, то мрачнел, мог наговорить гадостей, в нем появлялась злость и тоска по ушедшим годам. Пришел он к нам один, без жены, которая очень была дружна с мамой и потому на свадьбу идти отказалась. Степан Савельевич сказал об этом отцу просто:

— Ты Кланьку не вини и прости. Говорит: «Я там только реветь буду и веселье испорчу». Она Веру-то любит, говорит: «Хорошая женщина, Юре такая и нужна». А все же, сам понимаешь, они с твоей подружками были…

Другим гостем был Ефрем Мальцев; так получилось, что к этому времени он приехал из-под Свердловска в Москву, появлялся у нас довольно часто, ходил по каким-то организациям, потом по магазинам, накупал множество детских вещей, очень уставал, но всегда был доволен. Посторонний человек пугался Ефрема, да иначе и не могло быть: лицо Мальцева было изуродовано ружейным выстрелом, заряд попал ему в подбородок с правой стороны, шрамы стянули всю щеку и губы, а под кожей остались темно-синие пятна; говорил Ефрем шепелявя, с трудом выталкивая из себя слова, но когда он закрывал широкой ладонью изувеченную щеку, тогда можно было представить, каким красивым мужиком он был прежде.

Весело стало с первых же минут. Завел всех, конечно, Степан Савельевич, он взял гитару и спел куплеты в честь молодоженов. Я и прежде любил, когда отец затевал дома пирушки: никаких споров-разговоров о всяческих проблемах на таких сборищах не было, люди пели, смеялись, танцевали, всегда чувствовалось — они пришли отдохнуть и больше ничем не хотят заниматься. Так было и сейчас. Кричали: «Горько!», дурачились, смеялись, — и все же витала над столом почти призрачная неловкость, она не проступала отчетливо, но я чувствовал ее горьковатый привкус. Дело, конечно, было не в том, что отцу пятьдесят три, а Вере около тридцати, — когда они были рядом, на них было приятно смотреть, они чем-то очень подходили друг к другу; эта неловкость шла от того, что почти такой же компанией у нас собирались за этим же столом, когда хозяйкой была мама, и на всем еще лежал отпечаток ее жизни. Правда, никто и не пытался его вытравить. Все любили, и Вера тоже, сошедшую в могилу женщину, все помнили о ней уважительно, и все же… Конечно, все можно уложить в простую формулу — живым живое, — но есть, видимо, нечто и посильнее.

Отцу было хорошо, я это видел, он курил свою трубку, подпевал Степану Савельевичу, и все же нет-нет да и возникала в глазах его грусть, и он внезапно оглядывался, словно, сам не осознавая этого, ждал — вот-вот войдет мама. Все-таки двадцать семь лет вместе — это очень много…

В разгар пирушки я вышел в свою комнату, тотчас за мной проскользнула в нее Вера. Она раскраснелась, от нее уютно пахло сдобными пирогами и вином.

— Эрик, — шепнула она мне, — сделай одолжение. Если тебе не трудно, покажи Отто Штольца.

«Вот оно что!» — подумал я. Значит, отец ей все-таки рассказал, и эта история не давала ей покоя, коль она в такой час, улучив минутку, вспомнила ее.

— Конечно, — сказал я, — ты можешь на него взглянуть.

Я выдвинул нижний ящик письменного стола, достал оттуда целлофановый пакет, в котором хранилась в твердой, выделанной под кожу обложке тетрадь — дневник Отто Штольца, единственное письмо Эльзы и три фотографии. Я выбрал из них сделанную на желтоватом картоне в фотоателье Зингера из Дрездена. Отто Штольц был сфотографирован в новенькой форме оберст-лейтенанта так, чтоб были видны витые погоны с квадратиком на каждом; он был сухощав, с легким налетом седины на висках, черты лица тонкие, ровные, в полоску губы, нос с горбинкой, заостренный подбородок и строгий взгляд — ни одного намека на какое-либо движение чувств, все укрыто под надменностью; видимо, в представлении Отто Штольца, а может быть, в представлении фотографа, именно так должен выглядеть настоящий офицер рейха.