На трассе — непогода - [55]

Но все же возникало во мне нечто тревожное, порой заставляющее задуматься: «А что за мной?» Совсем недавно на заводе, где мы проходили практику, я случайно в столовой встретил человека, историю которого описывали в газете. Мальчишкой его подобрал в развалинах Дрездена капитан, привез в Москву, вырастил; этот человек стал рабочим, женился, и только сравнительно недавно отыскалась его мать, теперь старая женщина; встреча их произошла в редакции, и я запомнил газетный снимок: руки старухи, неуверенно протянутые вперед, и усталая тоска в глазах.

Как только я его увидел в столовой, у меня сразу же возникло желание поговорить с ним. Пока мы обедали, я успел немного расспросить этого человека.

— Вы все эти годы чувствовали себя немцем? — спросил я.

— В детстве я называл себя то латышом, то литовцем, потому что у меня сохранялся акцент. Это потом я сумел от него избавиться. Столько вокруг говорили о немцах, что я боялся, а вдруг узнают, что я тоже… Глупо, конечно, но…

У него было так, у меня же сложилось иначе; правда, когда я был еще совсем пацаном, поселковая ребятня прицепила мне кличку «Эрик-фриц», я свирепел от нее, но потом это прошло, да и перестали меня так называть; все-таки я был для ребят своим, «здешним», и все же меня однажды из-за этой клички чуть не убили.

Возле заводского пруда была старая домна, похожая на средневековую башню, а за ней остатки плотины; это было нашим любимым местом сборищ, там мы по-взрослому играли на деньги в лото, — сейчас я не вижу почему-то этой игры, во дворах больше «забивают козла», у нас тоже в поселке любили постучать костяшками о крышку стола, но в лото играли чаще, особенно когда собиралась большая компания, в этой игре был свой жаргон: когда попадалась фишка с цифрой 11, банкометчик кричал: «Палочки!», на 77 — «Топорики!», на 99 — «Девять девок!» — и так далее; играли мы в лото азартно, и зачастую я там проигрывал все деньги, которые выдавала мне мама на школьные завтраки.

В тот день я довольно быстро оказался банкротом и в надежде поправить свои финансовые дела стал канючить, чтоб мне выдали карту в долг, хотя правила игры этого не дозволяли, для попрошайки существовал железный закон: «Отваливай!» Не знаю, почему уж мне так захотелось сыграть, может быть, я тогда был абсолютно убежден, что меня постигнет удача, и я стал кричать, что порядочные люди всегда дают хоть один шанс на отыгрыш настоящему игроку.

В это-то время и подошел Леша по прозвищу «Сметана», потому что по цвету волос он был почти альбиносом; мне было тогда одиннадцать, ему тринадцать, он был угрюмый мальчишка, мало говорил и любил подолгу смотреть не мигая кому-нибудь в лицо, пока тот не смущался и не начинал прятать от него взгляд. Он пошел на меня, и, как мне сейчас помнится, я сразу почувствовал неладное, скорее всего оттого, что во взгляде его была злость.

— Видал? — сказал он и раскрыл ладонь, на которой лежал рубль. — Десять карт. Сделай прыгуна — твои!

Говорят, «прыгуна» придумали мальчишки в поселке много лет назад, может быть, еще даже до революции, это был тайный, находящийся под особым запретом у поселковых жителей трюк: «прыгун» был и средством наказания за какое-нибудь сильнейшее мальчишеское преступление, и объектом самого отчаянного пари. У старой плотины под водой стояли кругом острые сваи, образуя нечто вроде колодца диаметром метра в полтора, течение воды здесь было сильное, и колодец этот можно было с трудом разглядеть с высоты плотины; «сделать прыгуна» и означало сигануть в воду солдатиком, то есть вниз ногами, прижав руки к туловищу, чтобы попасть в этот колодец и достать дно.

— Ну что, — сказал Леша, — дрейфишь?

Все, кто был на плотине, примолкли, игра в лото приостановилась. Вообще-то те, кто слушал нас, уж пытались раз-другой «сделать прыгуна», я тоже однажды слетал в колодец солдатиком, и хоть показывал потом, что мне было не страшно, все же дал себе тайный зарок не искушать судьбу. Может быть, в этот раз я и решился бы прыгнуть — уж очень мне хотелось заполучить рубль, — но меня останавливала злая настойчивость Леши, я ощущал: что-то таилось за ней, какой-то подвох, прежде я никогда не видел у него такого перекошенного лица, он хоть и был угрюм, но добр, я это знал, потому что мы жили по соседству и я часто видел, как он нянчил младшую сестренку, стирал, мыл полы, помогая матери.

— Сделаешь? — жестко спросил он.

— Нет, — сказал я и тут же обозлился: — Плевать мне на твой рубль! Не продажный!

Он смерил меня таким презрительным взглядом, и взгляд этот был таким долгим, что его не каждый мог выдержать; я выдержал.

— Ты — шваль, — сказал вдруг Леша и взвился на истеричный крик, что уж никак на него не было похоже: — Мотай отсюда, гад! Мотай, немецкий оплевок, фрицешня вшивая! Мотай!

Я ударил его в живот, — к тому времени я уже прошел ускоренные курсы самозащиты, которые преподал мне отец, — Леша согнулся, но тут же выпрямился, как пружина, в руке его сверкнул нож, это был небольшой перочинный нож, какой носят почти все школьники, и кинулся на меня; я не успел по-настоящему увернуться, он целил мне в живот, но нож скользнул по ребру и пропорол кожу. У меня до сих пор на этом месте небольшой шрам.