На трассе — непогода - [37]

— Ты мне нужна, — твердо сказал он. — Ты мне очень нужна. И плевать я на все остальное хотел. Быть нам вместе. И точка! — Он взял ее за руку.

Она посидела молча, потом проговорила тихо:

— Я лучше уйду.

— Нет! — резко ответил он и попытался ее обнять, но она отстранилась.

Как ни уговаривал он ее, чтоб преодолела она свою скованность, ничего не мог поделать, и тогда он сдался:

— Ладно, пойдем отсюда.

Они вышли из дому, двор был густо обсажен деревьями, за ними в вечернем воздухе перекликались ребячьи голоса; Нина постояла молча, облегченно вздохнула и растерянно улыбнулась.

— Ты меня извини, Миша… Но это как-то выше меня. Там у тебя все чужое. Я ведь тебя другим знаю.

— Выбрыки, — пробурчал он. — Стен испугалась?

— Как ты не можешь понять? — с тоской сказала она.

— Ну, а если мы поженимся?

Она испуганно взглянула на него, но этот испуг был недолгим, он быстро сменился насмешкой:

— Ну уж, так взяли и поженились!

— Так взяли и поженились. А что же нам по углам прятаться?

— Не будем об этом…

Они расстались тут же, во дворе; а ночью, проснувшись от телефонного звонка, он долго лежал и думал о том, что сказал ей: конечно же они должны пожениться. Нина близка ему, они поженятся, и все войдет в свою колею, разговоры в поселке быстро кончатся, привыкнут люди, и от него отойдут ненужные заботы; так он укреплялся в своем решении и верил — иного пути нет.

Они встретились на следующий день, она была весела и уговорила его пойти побродить по лесу: он никогда не бывал в этих местах, жил рядом, а вот в лесу у заводского пруда, где гуляли поселковые жители, не бродил; и там он ей опять сказал:

— Поженимся.

— Ты странный мужик, Миша, ты это все решил сам, а меня не спросил.

— Сейчас не только спрашиваю. Прошу.

— Но я ведь не готова к этому.

— А что тут быть готовой? Соберешь свои книжки под мышки и переедешь.

— А что я делать буду? Ты подумал?

— То же, что и все жены, — улыбнулся он.

— Слушай, Миша, — вздохнула она, — мне было с тобой хорошо. Ты знаешь… Но там у тебя… вчера… Я не знаю, как тебе объяснить. Если бы ты только понял… Не смогу через себя переступить. Это ведь все потерять, себя, свободу… Тебе ведь только кажется, что я рядом буду, а на самом деле я от тебя дальше стану…

— Ничего не могу понять.

— Не подходит мне роль директорской жены. Хочешь не хочешь, а пустота кругом. Люди косятся — кто с опаской, кто с подхалимской ухмылочкой… Не могу…

— Так что же, мне с работы уходить?

— Ну, зачем же так? — улыбнулась она. — Совсем как мальчишка.

— Да я же ведь тебя не в колбу посажу. Работай, как работала.

— Не получится.

— Ну вот что, — рассердился он, — ты сама выдумываешь сложности. А я рожден на простом. Клава была простая баба. Стирала, варила, штопала. Все могла. А ты!

Он не договорил, он успел только увидеть, как потемнели, сузились ее глаза, и она сорвалась с места, метнулась за деревья; он постоял, озадаченный, кинулся за ней, наткнулся на троих ребят, распивающих на траве поллитровку, те боязливо спрятали бутылку, поздоровались, и Жарников, досадуя на себя и на Нину, пошел из леса.

После этого дня Жарников несколько раз пытался встретиться с ней, но Нина сумела как-то этого избежать; он не понимал, что происходило, только чувствовал — обидел ее, но смысл этой обиды не был ему понятен, и Жарников раздражался: «Выкрученная все-таки женщина… Надуманные сложности!» Он раздражался, но желание видеть ее в нем усиливалось.

Потом случилось так, что он улетел на неделю в Москву по вызову министерства, а когда вернулся, Нины уже в поселке не было. В почтовом ящике нашел от нее небольшое письмецо: «Я уехала в Арсеньево, там у меня подруга, давно звала, как-то я тебе рассказывала. Я не от тебя уехала, от себя. Если ты всерьез задумаешься, то поймешь: так лучше».

После первой вспышки гнева пришло успокоение, это было странно, но оно пришло: «Может, так и лучше… Может быть», — но продержалось оно не долго, Жарников стал думать: «А все же она сильная женщина. Взяла вот так и укатила на край света. Не каждая решится… Другая бы погрозилась, погрозилась — и все… А эта…» И он думал о Нине с нежностью, и вместе с этой нежностью приходила тоска, она становилась гнетущей по ночам, и думалось: «Она вот решилась, а я хожу и канючу сам с собой. Да какой же я мужик после этого!» И так тянулись дни, пока не созрело в нем решение; оно пришло к нему внезапно, во время рыбалки, после тяжкого рабочего дня.

Теперь он торчал в аэропорту, так и не добравшись до Нины. «А зачем мне нужно это было? — думал он. — Сорвался, полетел. Да, может, она и не ждет. Может, у нее там своя жизнь, а я ворвусь в нее… Да и унизительно это было — лететь, каяться, что ли?.. Глупость — и все. Теперь торчи тут. А там — завод… Вот замминистра прилетает. Придумываем себе черт знает что, а проще надо жить. Проще».

Сейчас, шагая по мокрой дорожке мимо ельника и вспоминая все это, Жарников задумался. Где-то совсем недавно он слышал нечто подобное о простоте. Ага, да это же тот пацан Пельменщиков рассуждал, и Жарников усмехнулся: недаром ведь Николай врал, что они размышляют одинаково. Жарников все-таки вспомнил его. Года полтора назад вырвало из рольганга горячую полосу металла в прокатном цехе, а парень стоял рядом с Жарниковым, раскаленный металл, шипя и грохоча, забился, как живой, по-змеиному, на полу, прижимая Жарникова и Пельменщикова к барьеру, грозя накрыть их; парень обезумел, наверное, ему пришла в голову мысль, что он сможет перескочить через полосу, он было рванулся, ослепленный, вперед, но Жарников сумел прижать его к барьеру, — не случись этого, сгорел бы парень. «Я, можно сказать, вам обязан, Михаил Степанович». Дурак. Если посчитать, кто кому и сколько обязан, то человеческой жизни не хватит на расплату.