На трассе — непогода - [36]

— Ну вот, — вздохнула она, когда он покончил с едой. — А ты пришел такой усталый. Теперь мне надо уйти на завод, часа на два.

— К черту завод, — сказал он.

Ему сделалось в этой комнате хорошо, уютно, и не хотелось, чтоб это нарушилось.

— Мне надо, — улыбнулась она. — Но я не хочу, чтоб ты уходил. Давай-ка я тебе постелю на тахте. Пока я бегаю, ты отдохнешь. Хорошо?

Она поцеловала его и ушла. Он разделся, лег на тахту и впервые за последние дни заснул крепко и сладко, а когда проснулся, увидел за окном зорьку, сначала подумал, что это закат, — показалось, проспал не менее суток, — но была зорька так свежа и ярка, что сообразил: встает солнце; шевельнувшись, увидел рядом с собой Нину — она спала безмятежно, совсем как ребенок, почмокала во сне губами; одеяло сползло с ее плеч; он боялся пошевельнуться еще раз и так долго лежал, наслаждаясь собственной нежностью к ней. Она раскрыла глаза, потянулась и обняла его.

— Хорошо мне с тобой, — сказала она. — Это удивительно, как хорошо. Если бы можно было так все время…

Потом он долго лежал, глядя на рассвет за окном; ему подумалось, что, наверное, ночью у него дома не раз звонил телефон, может быть, и сейчас его ищут — ведь никто не знает, где он. «Плевать… Я ведь тоже человек».

Он пришел к себе в кабинет, когда в заводоуправлении вовсю шла работа; на столе лежали папки со срочными бумагами, и только он принялся за них, как вошел Спешнев.

— Я ночью в литейном был, — сказал он. — Мелочи, могли бы и не вызывать…

— Так в чем же дело?

— Привыкли, понимаешь, к тебе звонить. Зря приучил, Миша.

Значит, ночью звонили все-таки ему, не застали и стали трезвонить Спешневу, и тут Жарников понял: Спешнев уж знает, где был он в эту ночь, и этим своим замечанием выказал досаду. В поселке не утаишь. Жарников сделал вид, что не обратил внимания на слова Спешнева, — в конце концов, где он ночует и у кого, его дело.

Весь день он работал самозабвенно, хорошо ощущая, что к нему возвращаются прежняя уверенность и душевное спокойствие, утраченные после смерти Клавы; и весь день в нем возникало, словно заново открытое, чувство благодарности Нине; он мимолетно вспоминал о ее ласках, и приятно было думать, что она где-то совсем неподалеку. К концу дня он вызвал по селектору лабораторию литейного и пригласил Нину, прежде он никогда этого не делал, и если связывался с ней по телефону, то не из своего кабинета.

— Встретимся у третьей проходной, — сказал он ей, и ему было плевать, что его сейчас слушали другие.

Его радовала эта возникшая в нем раскованность — не нужно больше никаких тайн. Он встретил Нину у проходной, повел к дому, где жил. Лет двадцать назад в поселке построили десять каменных особняков возле опушки леса, особняки эти предназначались для руководящего состава завода, и среди них наиболее массивным был директорский. Когда Жарников приехал на завод, ему подготовили для жилья этот особняк, но вселяться он в него не стал, и не потому, что особняк ему не понравился, а к тому времени среди людей его поколения считалось для директора дурным вкусом селиться так вот, на отшибе, в особых условиях, и он распорядился отдать особняк детскому саду, хотя большой нужды в этом не было, в поселке к тому времени достаточно настроили детских садов, — но он был наслышан, что многие директора поступают нынче так, и сделал то же самое. Тут не было позы, просто он пошел по кем-то ранее проторенному пути, ставшем некоей нормой поведения, и, отдав распоряжение, тотчас забыл о нем. Ему выделили трехкомнатную квартиру в новом доме, они жили в ней с Клавой вдвоем, и квартира эта была для них даже велика. Когда Клавы не стало, хозяйственники подыскали ему домработницу, старуху-заику Фаину, она кормила его и прибирала в комнатах.

— Посидим у меня, — сказал Жарников Нине, когда они остановились у подъезда.

Тут же он заметил, как зябко сжались у Нины плечи.

— Может, лучше… — прошептала она.

Но он не дал ей договорить, твердо взял под руку.

— Ступай смелее.

Квартиру обставляла Клава, она не любила низких и легких современных кресел и столов на тонких ножках, считая их «хлипкими», и по ее указке хозяйственники с трудом добыли вышедшие из моды ореховые пузатые серванты, массивный стол, тяжелые стулья; Жарников в это не вмешивался, считал — не его заботы, хотя сам он с некоторых пор довольно ревниво следил за модой в одежде, старался не отстать от нее и, чтоб заказать костюм, уезжал в Свердловск.

Он оставил Нину в столовой и, попросив Фаину не тревожиться, сам накрыл на стол, добыв запасы из холодильника. Видя, как сидит Нина неловко, словно школьница, присевшая на краешек стула, вызванная в кабинет строгим завучем, он усмехнулся — уж очень это было не похоже на Нину. «Ничего, обвыкнется», — подумал он, разлил водку по рюмкам, приподнял свою, сказал:

— Ну что же, со свиданьицем.

Она тоже приподняла рюмку, хотела выпить, но не смогла.

— Я не могу, Миша, — беспомощно прошептала она, и впервые в ее глазах он увидел слезы.

— Да что ты, что с тобой? — потянулся он к ней.

— Я не могу, — прошептала она опять и повела вокруг головой, словно указывая на стены комнаты, и тогда Жарников понял, что происходит: эта худенькая женщина в светлых брючках, легкой кофточке была чужой среди этого устоявшегося, прочного уюта, устроенного рукой Клавы; тень жены Жарникова еще присутствовала здесь, она затаилась во всех углах и напоминала о себе женщине, давно ставшей близкой Жарникову, но не в этой жизни, ограниченной пространством квартиры, а в другой, более вольной и свободной. Нина чувствовала себя здесь как в мышеловке, она и сидела-то так, словно опасаясь, что сейчас кто-нибудь войдет и укажет ей на дверь, а она не сможет защититься, потому что перешла рубеж запретного. Поняв это, Жарников решил сразу взять круто.