На трассе — непогода - [32]

В трубке зашелестело.

— Есть, Михаил Степанович! — воскликнул Спешнев. — Так я и знал. Занятная схема. Вот, черти, как делали! — В голосе его звучало восхищение.

— Ты говори: в чем там дело?

— Труба-то у них на самотеке, Михаил Степанович. От озера под уклон идет, потому и давление сильное. И задвижка есть. Она у старой домны. Копать надо. Часа полтора провозимся.

— Вы шебаршитесь, а у котлована как?

— Насосы пока справляются, на пределе держим.

— Ну, действуй. Через час доложишь, все равно спать не буду. Слышишь?

— Сделаем! — крикнул Спешнев и повесил трубку.

Жарников постоял у телефона, он хорошо представил, как в заводском дворе идет авральная работа; на котлован, наверное, кинули пожарную команду, гудят насосы, гонят мутную, желтую воду к озеру; Спешнев вызвал бригаду землекопов, а может быть, подогнали экскаватор к домне, грунт там тяжелый, сбитый плотно, да, кажется, еще сверху шлаку насыпано, как же Спешнев думает, что за полтора часа справится?.. Только бы вода не ринулась в цех…

В комнате за шкафами заворочалась старуха дежурная, Жарников вышел в коридор, дверь на улицу была распахнута, слышно, как за крыльцом плещется дождь, но прохлады не было, в открытую дверь тёк парной воздух, смешивался с духотой коридора. В темноте шла своя жизнь: в комнатах храпели, бормотали, постанывали, а где-то совсем близко, за углом в коридоре, не спали, — может быть, мучила бессонница, а может, успели отоспаться днем и сейчас негромко разговаривали.

Возле бака с кипяченой водой стоял стул. Жарников сел, прислушался к тому, что говорил за углом хриплый немолодой голос, прерываемый негромким кашлем курильщика.

— …И получила тут баба письмо, что мужик ее в госпитале от тяжких ран в сибирском городе Тюмени помер, там же на погосте захоронен, поставлена ему на могилу звезда. Отплакала свое, сколько положено, и стала в дорогу собираться, в Сибирь. Баба молодая, с лица заметная, на что наши бабы под Козловом статью известны, а она все равно в отличье. Два вернувшихся солдата по ней сохли. А между прочим на мужской пол в те времена спрос не такой, как нынче, был. Тогда мужик имел превосходящий во всем перевес. Вот она и говорит: «Поеду в Тюмень-город на погляденье, где муж зарыт, могилу приберу, отплачу в свой черед, а потом уж сызнова жизнь зачинать буду». Стали собирать ее по дворам, кто мучицы две горсти, кто сухариков, где богаче — сальца кусок, — лишнего во дворах тогда не ищи, по весне на крапиве и коре перебивались. И отправили бабу в дальнюю дорогу…

Жарников слушал этот неспешный рассказ, и потянуло от него полузабытым запахом детства; сколько наслышался он таких историй, когда мальчишкой сидел на узлах в вокзальной тесноте, набитой согнанным с родных мест народцем в крутой военный год, и потом, у барака, когда вечерами, выпив по маленькой, толковали на шлаковой завалинке мужики, пахло печеной картошкой, стираным бельем и угольным дымком — это и был запах его детства, запах уральских рабочих бараков. Рассказчик, откашлявшись, — он был опытным повествователем, знал, где нужно сделать паузу, — продолжал:

— Почти месяц добиралась баба до Тюмень-города на пятьсот веселом. По первому делу пошла искать, где госпиталь, чтоб ее оттуда на погост направили. Тут встречает она одну старушку, так, не сказать, чтоб хорошо, но чистенько одетую. Конечно, женский разговор, и выкладывает она ей, что, мол, на погляденье могилы мужниной из такой дали приехала. В старушке жалость поднялась, она и говорит: «У меня заночуй, изба большая, места хватит». Идут они. Дорогой старушка про свою жизнь говорит и хвастает, как хорошо им тут, сытно, дочь по медицинской части, а в больницах свой приварок есть, и муж у дочери попался хороший, не то чтоб непьющий — таких не сыщешь, — но меру знает. Приходят они в избу. Старушка на чистую половину не пускает, говорит бабе: «Поначалу иди попарься, во дворе банька истоплена». Сходила баба, отмылась с дороги, а в мешке у нее сменка чистого была. Вошла в избу — старушка и то ахнула от такой красоты. Тут повела она ее на чистую половину, все показывает, потом на стенку пальцем — там фотокарточка. «А вот это, говорит, моя дочка с зятем». Как глянула наша баба, сердце зашлось: на фотокарточке — ее мужик, живой-живехонький. Сначала в ней все от радости загорелось, потом поняла, что к чему. Вот какая переверть… Давай-ка закурим еще, потом доскажу…

За углом послышалась возня, покашливание, слышно было, как чиркнула спичка. Жарников тоже полез за новой сигаретой, хотя только что выбросил окурок за крыльцо, и, поймав себя, что захотелось ему прикрикнуть: «Ну что ты там, давай дальше», улыбнулся.

— Ну, а виду баба не подала. Тут в сенях шум, дверь стукнула. Старушка туда, говорит кому-то: «А у нас гостья». Спрашивают: «Какая такая гостья?» Тут у бабы сомнения нет — ее мужика голос. Подобралась. Видит, входит докторица, та, что на фотокарточке, и родной ее муж. Он как увидел бабу, закаменел. Это каждый про себя знает, каждый мог испытать: сердце как тисками сдавит, а все тело затвердеет и правда — камень. Но докторица ничего. У нее глаз не зоркий был. Старушка всех к столу зовет, графинчик ставит. Выпил мужик, сердце ему отпустило. Баба тоже не дура, выпила. Ее докторица спрашивает: каким, мол, путем в наши края? А баба мужику в глаза: «Отпевать дролю родного на чужой погост». Мужик лицо прячет, потом случилось — старушка с дочкой на кухоньку вышли, он ей и шепчет: «Выйдь в сени, я тебе чемодан вынесу, и денег на. Ты на станцию беги, два билета бери. Я к тебе прибуду». Сделала так баба, как он сказал, вышла в сени — он ей чемодан, она на станцию, два билета берет. Едва поезд подошел, видит — и мужик бегом. Тут, дорогой, и прояснилось все: раненый он в госпитале лежал, докторица его выходила, а мужик он исправный, возле себя и пристроила, а чтоб концы отрубить, к нам в деревню письмо прислала, что он, мол, покойный. А ему тоже нашептала, что известие есть, будто жена его от голоду на погост попала. Так привезла баба к себе мужика. Докторица потом, чтоб позор с себя снять, письмо на деревню отписала: простите, мол, мои черные помыслы… Вот так.