На трассе — непогода - [13]

Андрею стало жаль его, ему не хотелось спорить, он подумал, что режиссер несет эту чушь только потому, что устал: это только кажется, что день был легким, счастливым, на самом деле такие дни изматывают нервы посильнее, чем неудачи или когда срывается съемка. Он встал, подошел к окну, темноту за ним разрезал луч прожектора, он падал в глубину трюма, и там, на дне, работали двое матросов — цепляли крюк подъемного крана за дужки контейнера.

— А ты чего злой стал? — сказал за спиной Андрея капитан. — Ты этого бойся. Я сам боюсь. У нас стариков злых навалом. А почему? Живут-живут, а потом глянут — жизнь проиграна, ничего в ней не сделали, прошебуршились. Вот и злятся на тех, у кого годы впереди. А тебе чего злиться? И не стар еще. И живешь интересно. Дураком будешь, если злой станешь.

Контейнер вздрогнул от натянувшихся тросов и, покачиваясь, пополз верх из полутемной преисподней трюма, мелькнул, освещенный прожектором, и снова исчез в темноте. «Молод, — усмехнулся Андрей. — Да я и сам еще ничего не сделал… Я-то ведь лучше знаю. Ничего не сделал настоящего. Просто мне иногда везло… А настоящего еще ничего нет. А уже устал… И эта роль. Разве видел и таких мужиков, как мой бич?.. Придумал, а все радуются… Разве это настоящее?»

— Ты ведь из тех каторжан, — говорил негромко за спиной капитан, — что сами себя к тачке приковали. Знаю я. Если бы была для тебя работа средством к жизни — одно, а для тебя-то она сама жизнь. И не ври ты мне тут…

Когда Андрей обернулся, режиссер угрюмо допивал, наверное, уже третий стакан чаю, лицо его было обрюзгшим и потным…

Они возвращались в гостиницу молча, долго шли набережной, внизу шумел моторами, лязгал цепями и тросами порт, мигал сигнальными огнями; Андрей шел и думал о надписи на фотографии в каюте: «Тропа потерянных шагов», — где-то он уже слышал об этом или читал, но память ничего не сохранила за этой фразой, а сейчас она пробилась в его грусть, и он размышлял: «Это страшно… Шаги человека, не оставляющие следов. Глухое забвение: ни злобы, ни любви, ни труда, каждый шаг, как в немом пространстве, растворен, потерян… Жизнь, прожитая в вакууме. Конечно же жутко…»

Молча они поднялись на лифте, и когда вышли на этаже, коридорная, сидящая за столом, воскликнула:

— Вот он! — и тут же торопливо объяснила: — Трижды из Ленинграда звонили, товарищ Воронистый.

«Что там стряслось? — подумал Андрей. — Это не из дома, с матерью говорил ночью. Из театра?.. Сезон с первого октября…» Не успел он додумать, как телефон звякнул на включение и раздался судорожный, длинный звонок, коридорная схватила трубку и радостно воскликнула:

— Есть, есть! Вот, передаю.

Сначала ему показалось, что это так ломается голос, искажает его расстояние телефонных проводов, поэтому нельзя разобрать слов, и только какие-то всхлипы, но вдруг понял, что на том конце провода плачут.

— Что там? — закричал он. — Кто это?

Тогда услышал хриплый голос тетки, маминой сестры.

— Андрей, Андрей! — кричала она, захлебываясь слезами. — Несчастье, горе, Андрей!

— Да что там такое?! — воскликнул он, ничего не понимая.

— Натальи нет. Слышишь меня, мальчик, Натальи нет.

Он не мог понять, о какой Наталье идет речь, мучительно стал вспоминать, какого же из знакомых или родных так зовут, и внезапно сообразил, что тетка так называла маму, почувствовал тупой, оглушающий удар, словно его стукнули тяжелым и мягким по голове, напрягаясь, чтоб не потерять сознание, прошептал:

— Что?

— Крепись, мой мальчик, — бились, мешаясь со всхлипами, возле уха слова. — В одночасье… В одночасье… В одночасье… Сердце… Сердце… Сердце…

— Врешь! — крикнул он что есть сил, но тут же с острой ясностью, вспышкой осветившей сознание, понял: это правда. Тошнота подступила к горлу, трубка выскользнула из рук.

Режиссер удержал его от падения, еще некоторое время Андрей слышал его голос:

— Толком, толком объясните. Что такое?.. Когда умерла? Как?

Потом все двигалось во времени странными толчками, это было похоже на то, будто он мчался на качающемся от скорости поезде, то врываясь в длинный черный туннель, и была только слепая ночь и гудение ветра, то вырывался из этого туннеля на освещенное пространство, на котором хорошо были видны все предметы:

он сидел у себя в номере, куда тесно набились его товарищи по съемочной группе, пил, обжигаясь, крепкий кофе, режиссер стоял у телефона, записывал, спрашивал: «Еще какой рейс?», карандаш ломался в его пальцах;

они ехали в машине сначала по ночному городу, потом по шоссе, фары вырывали из темноты корявые, скрюченные, как обожженные корни, стволы деревьев, а он все думал: «Не может быть… не может быть… не может быть…» — но уже знал: все правда, все правда, все правда;

режиссер вел его к трапу, у него было белое лицо и белые губы, — может быть, от синеватого света прожектора;

и огромный душный зал аэровокзала, толкотня, множество лиц, душный, липкий зал, как западня, он бился в нем, как задыхающаяся рыба в аквариуме; а потом постель с влажными простынями и пробуждение, принесшее отчаяние…

— Мама умерла, — сказал он за столом в кафе и заплакал, потому что только сейчас понял, как необратимо случившееся.