На трассе — непогода - [11]

— Стоп!

Погасли юпитеры, расставленные на подсветку, замолк мотор камеры. Андрей устало отошел от края пирса, кто-то протянул ему в стаканчике от термоса крепкого чаю. Режиссер подошел не сразу, он что-то прокричал оператору, отдал еще какие-то команды, потом возник рядом с Андреем, массивный, с красным, потным лицом, присел, закурил.

— Интересно, — глухо сказал он. — В принципе. Но я хотел бы, чтобы ты объяснил.

— Сейчас… Мне что-то холодно, — сказал Андрей и оглянулся, отыскивая, у кого термос с чаем; по потным лицам видел, как сейчас жарко, наверное, на термометре не менее двадцати восьми, но он знал этот озноб в себе после нервного напряжения; в театре один из старых актеров объяснил: это бывает, когда весь выкладываешься, слишком большая отдача энергии, — и тут же посоветовал: «Ты этого бойся, от него стареют». Девушка-гример поднесла ему еще чаю, он выпил, закурил и начал говорить:

— Тут все дело в гордыне, Саша. Он сам почувствовал себя выше остальных, пророком без пророчества — сказать-то ведь нечего было. Пустой. И вот здесь-то и лежит главная мысль. Как только он решил: «Весь мир ниже меня», — тотчас и предал себя. Дело в том, что предательство по отношению к себе и вызревает из желания нарушить равенство, то есть получить больше, чем другие, получить не по заслугам, не по труду, а просто потому, что он решил возвыситься.

— Не мудришь? — с сомнением спросил режиссер.

— Нет. Потому-то мне финал и нужен был. Парень бравирует понятием свободы. Я бич — я свободен. Но это только свобода «от», а не свобода «для». И вот наступает вершина надменной гордыни — убийство. Но этого еще мало, Саша. Нужно и точку поставить. Отъединившись от людей, от дел, он не возвысился, а пал. И как только отнял у другого жизнь — отнял ее у себя. Он сам покойник, убитый собой убийца. Никакой жалости ему. Тут наотмашь бить. Нарушив равенство, он предал себя как человек и пришел к крови.

— Да она живой у нас остается! — досадливо сказал режиссер.

— Это для зрителей она живой остается, а он-то видит, что убил. Я это хочу играть. Жестче, жестче. Чтоб ненависть к нему была. Тогда мысль сильней ударит. Как считаешь?

Режиссер вытер платком широкое, мясистое лицо, подергал на груди мокрую от пота рубашку и неожиданно закричал:

— Приготовиться к съемке!

Андрей улыбнулся, он любил этого большого, высокого человека, то вспыльчивого до истерики, то мягкого до нежности, он умел не только подчинять себе, но и слушать, потому работать с ним было не трудно, ведь в конечном счете он хотел от актера того же, что и актер от себя, — полной искренности в игре.

В этот день они сделали еще три дубля, то был счастливый день, потому что не так уж часто спорится на съемочной площадке работа, а тут все шло гладко: осветители легко понимали оператора, и камеру ни разу не заело, и режиссер ни на кого не накричал, — все работали на одном нерве и, когда кончилась смена, решили вместе ехать купаться в небольшую бухту за городом — там был хороший пляж.

Все кричали, смеялись, отчаянно били по воде руками, наверное, всех охватило такое чувство, что и дальше жизнь пойдет в Находке хорошо и интересно, — это был экстаз всеобщего самообмана, порой очень нужный для бодрости духа, потому что все те, кто был в группе, хорошо знали, как бывает скверно и тяжко работать, когда нет вот таких дней. Каждый, конечно, в душе сознавал: этот съемочный день еще ничего не значит, чтоб получилась картина, слишком много еще надо; немало будет испорчено нервов не только здесь, на натуре, но и в павильонах, в монтажной, на озвучивании, на многочисленных просмотрах материала, да и неизвестно, что получилось сегодня на пленке, может быть, все эти дубли полетят к чертям из-за простого пленочного брака, но все это будет потом, а сейчас было весело от переполнившего всех чувства на совесть сделанной работы.

Они вернулись в город, когда зажглись огни; режиссер остановил машину, сказал Андрею:

— Выходи. Сбегаем на один пароход, у меня кэп знакомый пришел, чайком побалуемся.

Андрей усмехнулся, подумав, что у этого мужика всюду есть знакомые; если прикинуть, тут нет ничего удивительного: режиссеру было под пятьдесят, он навоевался в юности, потом поездил по белу свету.

Они спустились вниз по лестнице, прошли через железнодорожные пути, где пыхтели маневровые паровозы; у трапа стоял вахтенный, режиссер что-то шепнул ему, и тот пропустил их беспрекословно.

Когда они постучались в капитанскую каюту, дверь открыл такой же грузный, как режиссер, человек, только голова его была совсем седа, щеки и крупный нос испещрены мелкими красноватыми прожилками, он сразу же кинулся тискать режиссера, приговаривая:

— О, бродяга, вот так бродяга!

Режиссер отвечал ему тем же, и когда они устали хлопать друг друга по плечам, толкаться и жать руки, то повернулись к Андрею.

— Как же, как же, знаю, очень хорошо знаю, — обрадовался капитан. — Я сейчас, сейчас… — И побежал к холодильнику.

— Стоп, Кириллыч! — воскликнул режиссер. — Без спиртного. У Андрея утром съемка, вывеску может попортить, а без него и нам принимать неловко.

— Жаль, — сказал капитан. — А ведь у меня кое-что дефицитное имеется. Ну, раз так… — Он подошел к телефону, сказал отрывисто: — На камбузе. Чайку мне нашего, на три персоны.