На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг. - [20]

Бальмонт родился королем, и было много сокровищ ему дано. Он не был скуп, немало драгоценных камней он кидал нам. Что он делал в жизни, если не играл с блистающими словами, минуту любуясь ими и потом расставаясь навек? Вы скажете — сколько было средь них поддельных дешевых осколков стекла?

Безумцы, можно ли помнить только минуты разуверений? Можно ли забыть, как все мы, да, все, по многу раз вслух повторяли его слова, как заклинанья, вызывая радость, жизнь, любовь?

Как всякий король, Бальмонт не знает ни своих подданных, ни своих владений. Он объехал весь мир, но не заметил там ничего, кроме себя и своих камней. Что он может сказать о суровой Кастилии или о нежных островах Маори? Ничего! Но он может так много сказать о блеске своей короны!

Он изучил чуть ли не все языки мира, но не говорите с ним даже по-русски — рассеянно глядя в сторону, он лишь притворится, что понимает вас, — он понимает лишь язык Бальмонта.

Как все короли, Бальмонт рождает троякое чувство. Он ослепителен и громок — преклоняйтесь перед королем! Он дерзок, слеп и деспотичен — возмущайтесь королем! Он нежен и трогателен — жалейте короля, ибо король прежде всего ребенок!

Бальмонту не нужно ни меда живых цветов, ни любви человеческих сердец. Он умеет только расточать, не дивитесь же, что иной раз кажется, будто меньше камней сверкает в его неистощимой казне.

Вы говорите: «Сегодня я прочел плохое стихотворение Бальмонта», а ваши дети, не по учебникам, в дни первой влюбленности узнают поэта «только любви».

Их радость — они очищенными от стекляшек увидят сокровища; мы видали, живым из плоти и крови, короля — это наша радость.

Кто знает, каков будет сегодня закат? Заслонясь облаками или вспыхнув ярче, зайдет солнце? Другие короли, Вилье де Лиль Адан, искатель престола Греции[62], юный Рембо, уплывший за королем в Занзибар[63], и пьяный «Pauvre Lelian»[64] парижских кафе — Верлен — все они в каморках своих в последние часы прозревали великий свет. Не увидит ли и Бальмонт, что его корона была лишь беглым отблеском Венца Того, в чью славу, не ведая об этом, он так звонко пел?

А.Н.Толстой

Увидел я Толстого впервые в Париже, и как только вошел в кафе, набитое мексиканскими кубистами, румынскими наездниками и сутенерами, — оказалось, будто в России я. Гляжу, не пейзаж ли родной? — еле на стуле уместился, щеки необъятные висят, посмеиваются хитрые — да наивные глаза, а пахнет от него добродушием, парным молоком, сдобными булками. Повел он меня в какую-то китайскую трущобу, грустно ели и гнезда ласточкины, и жареный бамбук, а потом уже в обыкновенном ресторане заедали все двумя обедами. Перед витринами магазинов все глазел, как негр или дитя, — то сорок седьмую трубку с колечком купить хочется, то золотое перышко. Еще машинка — кинул два су — проиграл, ничего не выпадает, долго глазел, глазами моргал, а потом смеяться начал — какая хитрая! Деревянного истукана в морду бил — чтоб силу узнать, сколько стрелка покажет. Всех французов дивил и объемом своим, и аппетитом, и неожиданным (уже все отсмеялись давно) раскатистым хохотом. На следующий день гарсон кафе, давясь еще от смеха, спросил меня:

— А что, все русские такие?

— Какие?

В ответ бедный гарсон только руками развел — разве скажешь?.. Нелепые вообще… вот как тот…

Скажешь «Толстой» — и сейчас анекдот: как Толстой к теософам попал, как Толстой с королем английским объяснялся, как Толстой… А критики его в пристрастии к анекдотам корят. Что ж это? Сам анекдот, анекдоты рассказывает, о нем анекдоты, да и книги — анекдот. И гарсон кафе прав, и они правы — нелепый Толстой знает всю нелепость нашей жизни. Читают критики: сначала будто быт как быт, честный, и ярлычок есть: «бытовик… усадьбы», а потом дунет и пойдет нелепица. Сидит старичок и чертей из бумаги вырезывает — замаливает грехи. Господин на горку, чтоб вину свою искупить, на четвереньках ползает.

Смешно? Страшно? А на фотографии «гибнущих усадеб» непохоже. Нестерпимое сочетание великого горя с пудреным носом, суетня, дикие встречи на перекрестках жизни, не слезы от смеха, а смех от слишком мучительных слез. Разве не самое таинственное в жизни — «анекдот»? Разве не анекдот игра в барабан «хорошо воспитанных детей» под вопли Катерины Мармеладовой («Преступление и наказание»). Чутьем, нюхом познает эту глубь Толстой. Хочет он высказать что-нибудь, подумает, поморгает и пойдет философствовать, все так, да только не так. Надоест и скажет: «Вот гляжу я на эту пепельницу, а не пепельница, а жабры одни, и жабры те…» — ну сразу все поняли. Уют, покой любит. Сидит у себя — кресло старинное «графское», на голове тюбетейка какая-то (а то чихать начнет), куртка верблюжья, жестяной кофейник, кофей попивает, пишет. Хитрый, все себя перехитрить хочет.

Не выходит что-нибудь, вести дурные, или уж вовсе стало на Руси невмоготу жить — сейчас же в пять минут «исход» подыщет, наспех себя утешит — «все хорошо будет», сам-то не очень верит, а все-таки спокойнее и главное, по-нашему, по-русски — авось обойдется!

В этом громадном, грубоватом человеке много подлинной любви и нежности. В уюте его повестей (уют, от которого в ад запросишься), точно в глыбе, бесформенной, уродливой, таится, как крупица золота, любовь. Весь смысл — в ней, только в глуби она, разыскать надо, не дается, как хромой барин, на брюхе валяйся, грязью обрасти — тогда получишь. А нежной Наташе надо заглянуть в воды пруда, в лицо смерти, чтоб встретить жениха не кокетливой девчонкой, а любящей женщиной. Толстой средь нас сладчайший поэт любви, любви всегда, наперекор всему, на краю смерти, и после нее, вовек пребывающей трепетной птицей, облаком, духом.