На тонущем корабле. Статьи и фельетоны 1917 - 1919 гг. - [19]

— Неужели вы будете возражать Ленину?..

Краснея и путаясь, я пробубнил какую-то пламенную чушь, получив в награду язвительную реплику «самого» Ленина. Так в первый раз узрел я наших нынешних властителей.

Потом, в годы моей парижской жизни, приходилось мне сталкиваться с ними и обозревать их особый, примечательный быт. Меж бульваром Араго и парком Монсури, в квартале, где, по известному анекдоту, единственный француз повесился с тоски по родине, прочно обосновались российские эмигранты. Парижа они не знали и знать не хотели, границы «гетто» переходили с трепетом, будто отплывая в неизведанные страны. Здесь они молились богу Ленину (жрецы верховные — Каменев и Зиновьев), здесь сами писали, набирали, печатали фракционные и подфракционные газетки, которых никто, кроме них, не читал. Имитировали «работу в России», и, помню, отзовисты трогательно негодовали на меня за то, что я передал адреса каких-то трех московских барышень («связи») не им, а «ленинцам». По вечерам собирались и обсуждали вопрос о судьбе несчастных пяти рабочих, учеников «партийной школы», которых все подфракции жаждали в короткий срок обработать. Где же время подумать о России, когда столько битв впереди на Капри или на Rolly? «Ленинцы», т. е. «сам», Каменев, Зиновьев и др. страстно ненавидели «каприйцев», т. е. Луначарского с сотоварищами, те и другие объединялись в общей ненависти Троцкого, издававшего в Вене соглашательскую «Правду». Какое же вместительное сердце надо иметь, чтоб еще ненавидеть самодержавие. «Царизм», «феодальный строй» — о, конечно, это — враг, но здесь все ясно, сказано в программе, значит неинтересно, а вот «отзовисты» — дело другое…

Так шла жизнь изо дня в день, из года в год. Тесные затхлые комнаты, на стенах обязательно открытка, сквозь коллекцию социал-демократических газет всех стран выглядывает голова Маркса. Полуголодный обед в столовке — каждый день та же «kacha noire»[55]. Иногда развлечения — рефераты в сарае на avenue le Choisy. У входа бундовцы торгуют портретами Каутского и апельсинами. Тов. Луначарский читает о пролетарской поэзии и с пафосом декламирует стихи Демьяна Бедного, а то и свой «Социалистический Фауст»[56]. Тов. Коллонтай[57], рассказывая «о любви и социализме», поучает, что для настоящего счастливого брака необходима общность политических убеждений.

А то и спектакль — тов. Каменева[58] ставит пьесу, по большим праздникам «балы». У входа раздают красные бантики, в буфете дешевое винцо. Под утро во всех углах зала товарищи поют «Интернационал».

Бывают потрясения, то «доктора разоблачили — провокатора», то тов. Люба оказалась сотрудницей охранки…

В партийной ночлежке скандал — украли деньги… Тов. Виталий не выдержал, застрелился…

Тяжкая, нудная, жуткая жизнь. Когда кто-либо в русских журналах или газетах разоблачал этих «деятелей революции», все чувствовали неловкость. Разве виноваты эти погибшие на чужбине люди? И потом, кому мешали они, эти скромные обитатели трех уличек Парижа?

Но вот все переменилось! Тов. Ленин мог хорошо блюсти чистоту партии, разбивая неверных — и объединенцев, и впередовцев, и ликвидаторов, но ныне он ограждает Россию от германцев[59], японцев, турок, румын. Пока тов. Луначарский «строил Бога», учил большевичек пролетарской культуре — это было скучно, но безобидно, — теперь наука и искусство российские в его руках.

Тов. Каменева, участница любительских спектаклей, тешила невзыскательных зрителей, вот она ведает государственными театрами. В кафе «Ротонда» все помнят Антона (ныне Антонова)[60], он продавал листок «Голос» — кого обидит? А вот Антонов — главнокомандующий, беспощадный усмиритель Ростова. И все эти мужья, жены, братья, сестры вкупе, вся эта новая династия воцарилась над нами. Сотни обитателей rue Glaciere[61] пишут декреты, а миллионы русских людей читают, покоряются, не ропщут. Гляди, мир! Дивись! Величайшим государством мира правит это тихое партийное семейство!

Судьба России от века быть порабощенной чужеземцами. Вы ждете теперь варягов, но разве не варяги прибыли к нам в пломбированных вагонах. Властвуют люди, духом чужие России, не знающие и не любящие ее. Пришли, уйдут, будут снова в накуренных кафе исключать друг друга, «троцкистов», «бухаринцев», самих себя! Пришли, уйдут, останешься ты, Россия, униженная, опозоренная этой милой семейкой.

Бальмонт

В туманный осенний день, когда особенно серы и небо наше, и дома, и одежды, и ватны лица прохожих, странно сквозь слезящееся окно птичьей лавки глядеть на изумрудные, багровые, золотые перья пышных попугаев. Так они нелепы, эти бог весть откуда прилетевшие птицы! Так они нужны нам, чтобы хоть на минутку напомнить, что есть великолепные рощи, синева морей, солнце! Не таким ли попугаем, в буднях нашей жизни нелепым и прекрасным, является Бальмонт?

Вот он проходит, меднолицый, из-под шляпы выползают рыжие языки пламени, пальто будто плащ развевается, ноги едва касаются мостовой, а глаза смотрят не на меня, не на вас — мимо, в сторону. Проходит по тихим улицам чопорного Пасси, и встречные останавливаются — кто этот чужестранец? Какой новый принц или анархист залетел в Париж? Кто этот чужестранец? — спрашивает порой и русский, завидев среди живописного пейзажа «революционной» Москвы рыжий локон и рассеянный взгляд. Может, все через минуту забывают о странной встрече, но в глубине души остается смутное сознание, что видели они необыкновенного человека. Они, сбегающиеся поглядеть на сиамского короля или абиссинского негуса, не подозревают, что этот чудный встречный — настоящий король.