На Тихом Дону - [26]

— Был.

— Цепи там видал?

— Видел.

— Это колдуна одного заковывали в те цепи, и сам он сидел под собором.

— Какого колдуна? — спросил я, несколько огорчась историческим невежеством своего собеседника.

— А Стеньку!

— Разве он колдун?

— А как же. Его, бывало, никакие оковы не держали. Поймают его, — он, действительно, дается, — а потом тряхнет руками, и цепи с него долой!.. Я тебе не докажу про этот предмет, потому что молод годами — раз, да и некогда мне было дюже растабарывать об этом — два, а вот кабы из стариков из старых кто, они бы тебе все разбукварили, особенно — кто письменный… А я не письменный, — прибавил он не без сожаления.

Он сделал небольшую паузу и задумался. Потом, чувствуя все-таки необходимость посвятить меня в историю колдуна, начал снова говорить размеренным голосом:

— Как, значит, он, Стенька Маноцков злодей, с нашими тут казаками пьет-гуляет, в беседушках сидит, а они соберутся в Азов пошарпать, он сейчас бросит в Дон полсть[9] и на полсти плывет по реке… Али нарисует на стене лодку, сядет в нее и — поехал! Там, значит, азовцам все и передаст… Он вреда много делал нашим.

— А вон девки идут с Красного, — вдруг перешел он на другой предмет: — куда же это они идут? На тяповицу что ль? Нет, должно быть, — купаться. Ах, распроделать их милость! Девки! — закричал он, когда мы подъехали ближе к группе молодых казачек, направлявшихся к озеру: — да чего же вы в Василев не ходите купаться?

Их было пять или шесть, — все красивые, черноглазые, с веселыми и плутоватыми взглядами. В ответ на вопрос моего подводчика они закричали почти разом:

— А далеко!

— Э, далеко! Так там же лучше! Да вы не разбирайтесь при нас, а то мы не поедем. Вы бы к нам в станицу ходили купаться: в Дону лучше…

— А мы завтра в Черкасск пойдем, так там искупаемся.

— В старый, ай в новый?

— В новый!

— Так поедемте с нами: подвезем заодно.

— Нет, рановато! После… нынче вечерком.

— Да зараз поедемте! — настойчиво убеждал мой возница, обернувшись на своем месте спиной к лошади и предоставив ей идти по собственному усмотрению, чем она немедленно же воспользовалась и своротила с дороги. — Я вам говорю: не разбирайтесь при нас, а то вон мерин сам воротит в вашу сторону…

И он, на минуту обернувшись, поощрил мерина несколькими ударами кнута и снова направил его на дорогу. Мы отъехали уже довольно далеко. Девки что-то еще кричали нам, размахивая руками, смеясь и продолжая снимать костюмы («разбираться»), некоторые из них уже бросились в воду, визжа и разбрасывая кругом блестящие брызги. А мой казак все еще продолжал кричать им, хотя и сам ничего не слышал за громом колес по кочковатой дороге, да и его слышать нельзя было.

— Я вам говорю, какое тут купанье? — кричал он, блестя своими белыми, ровными зубами: — Едемте с нами, так мы вам покажем купанье — ну, то будет купанье! Или, к примеру, у нас в старом Черкасске… Чего? Чего говорите? Э, дьяволы! Ничего не слышу: визжите дюже! Я говорю: к нам в станицу приходите вечерком! Э, кобылы! ничего совершенно не слыхать… Да ну вас к черту!..

И он снова обернулся к мерину и снова, для порядку, хлыстнул его несколько раз кнутом. Улыбка тотчас же сошла с его лица.

— Да, вот у нас девки не побегут от чужого человека, как ваши, — обращаясь ко мне, заговорил он прежним тоном, тоном подавляющего превосходства: — У нас к чужому даже как-то ласковее: Бог его знает, зачем он приехал!.. А ну-ка он приехал посмотреть да жениться? И народ у нас много вежливее вашего. У нас, вот кабы ты остался до праздника, то хоть бы со мной али еще с кем пошел в компанию али на гулянье, — так тебя с удовольствием бы приняли все, и никто бы тебя за чужого не считал… Взяли бы мы с тобой бутылочку водки да поставили, также бы ряд-рядом пили, как и все, и никто бы тебя за чужого не считал. А у вас, ежели я зашел в кабак, взял бутылку водки, — так верховец норовит ее стянуть со стойки да себе присвоить: это доводилось мне самому видать. Так, охряпы, а не люди…

Я попробовал возражать, но мои возражения вышли слабыми и бездоказательными: мой собеседник, — надо создаться, — был в этом случае почти прав. Он уверенно и авторитетно сказал:

— Я, брат, знаю! Не говори. Народ у вас сурьезный, грубый… А у нас и девки также бы тебя приняли и в проходку бы с тобой ходили, как со своим. Жаль, что ты не остался у нас до праздника, тут бы ты посмотрел разные предметы…

Разговор наш, коснувшись прекрасного пола, естественно принял в скором времени несколько легкий характер.

Такова была уж самая тема…

К слову сказать, на Дону нравы вообще не отличаются особенною строгостью, да и самые условия казачьей жизни и военной службы не таковы, чтобы их можно было назвать нормальными. Поэтому как-то уж принято на казачку возводить массу нареканий, иногда имеющих основание, а чаще всего самых неосновательных. Казачка вообще представляет собою глубоко любопытный тип, почти не тронутый в нашей литературе, если не считать Марьяны гр. Л. Толстого («Казаки»).

Самый трогательный и поэтический мотив казачьих песен — тоска матери о сыне, находящемся на далекой чужой стороне. «Кабы были сизы крылышки», — говорит мать в одной песне: — «я бы полетела, все казачьи казармы я бы осмотрела, свово милого сыночка бы угадала». В другой песне — тот же мотив в несколько измененном виде: «Ты не плачь, не тоскуй об нас, родимая матушка! Уж мы пьем-едим все готовое, платьице носим мы нарядное»… Немногочисленны те песни, в которых фигурирует молодая жена или «сударушка», «распрелестная шельма бабеночка», «душа-красная девочка». Молодая жена редко представляется тоскующей об муже; гораздо чаще песня поет об ее грехах в отсутствие мужа: