На Таити - [8]

Маори ночью не удаляются от дома.

Говорят, что в былое время на острове никогда не бывало краж, да и теперь еще кражи случаются редко. Иногда стянут что-нибудь, что очень плохо лежит, без предвзятой мысли, если подвернется. Обдумать и нарочно пойти, чтобы украсть, — стоит ли? А если поймать с поличным, все бросают, смеются и бегут.

«Hama vahine рора» — «стыдно белой женщины». Перед белой женщиной туземке всего стыдно: показаться в парео, позволить себя фотографировать, сказать самую невинную вещь на европейском языке. Зато перед мужчинами «hama» не существует. И на языке маори вполне естественно все называть своим именем.

Когда белому нравится туземка, вся ее семья, мать, родная и приемная, содействуют сближению, — безразлично, замужем ли женщина, или нет. Временные молодожены часто у них же и живут на виду у всей деревни.

Женщины ухаживают по пять, по шесть за одним белым, не ревнуя друг к другу, по очереди принося ему цветы, приводя ему других женщин, если они ему приглянулись.

Каждому белому на острове приписывают необычайное количество детей, так как темнокожие матери всегда утверждают, что отец ребенка белый, хотя бы у них в то же время было десять темнокожих «танэ».

Одинокому белому от добровольной прислуги отбоя нет. Женщин же белых туземки не любят и белым женам приходится мириться со всеми странностями их туземной прислуги. Часто они исчезают на некоторое время, гуляют неизвестно, как и где, потом возвращаются: «youraha!» «Здравствуй, мадам!»

Маори очень музыкальны, к пению и танцам относятся серьезно, деловито.

Что касается болезни, которую не так давно завезли туда европейцы, то белые и черные туземцы относятся с большой привычкой и говорят: «Жалко, она с тех пор подурнела».

Во время испанки, которая докатилась и туда, вымерла добрая половина туземного населения. Говорят, что время это было страшное. В далеких дистриктах, без врачей и лекарств, охваченные паническим страхом перед неизвестной болезнью, туземцы лечились местными способами и купались в холодной воде, чтобы унять сорокаградусный жар. Скоро не стало кому ходить на охоту, на рыбную ловлю, и наступил голод. Не стало кому закапывать трупы и они быстро разлагались под палящим солнцем. Маленькие дети рыли могилы родителям. Изредка приезжали добровольцы на телеге из города, подбирали трупы и уезжали.

И оттого так часто встречается нелепость черного траурного платья на фоне всей этой цветной роскоши.

X ДЕТИ

And when she was good,

She was very, very good.

But when she was bad,

She was — horrid!!!

Английская детская песенка.[11]

Детей там любят и балуют, о стариках забывают и не заботятся о них, животных бьют и портят. Впрочем, все равно кошки там паршивеют, собаки облезают и покрываются экземой, а лошади через два поколения превращаются в пони.

По какому-то странному обычаю, детей там воспитывает не родная мать, а какая-нибудь другая женщина. Таким образом у каждого ребенка по две матери, — та, что родила, и та, что воспитывала, и когда ребенок произносит мама, не знаешь, о ком он говорит.

Так, моя горничная Вахинэ воспитывала чужого мальчонку, а ее собственная большая девочка только изредка приходила к ней в гости. Так, принцесса Текау воспитывала дочку брата и девочка жила при ней, в доме королевы.

Девочка эта, шести лет, была красоты невероятной. Совершенно белая, черноволосая, хрупкая, абсолютно прекрасная, она заставляла плясать под свою дудку весь королевский дом. В школе, куда ее попробовали отправить, она тоже не смущалась тем, что другие девочки слушаются, собирала посреди урока свои книги, говорила, что ей скучно, и, волоча за собой сумку, шла домой.

Иногда Текау, несмотря на протесты всего дома, решалась наказать «Ма jolie»[12], как она ее называла. Мажоли сажали в чулан и запирали.

Вот как-то раз ее опять посалили в чулан, в котором хранилась всякая всячина, громоздились картонки со шляпами Текау. Jolie совсем там не шумела, но когда ее выпустили, то оказалось, что она намочила по-свойски шляпы Текау и с удовлетворением сказала ей: «Если ты меня еще раз запрешь, я еще хуже сделаю».

Девочка Кукки, которую приняли к себе Русский и его жена, по отцу была белая, а по матери полубелая. Мать ее не отличалась ни особою строгостью нравов, ни чистоплотностью, и пятилетняя девочка заболела венерической болезнью. К Русскому в дом она попала полуслепая, изможденная и много видевшая на своем пятилетием веку. Долго и самоотверженно они мучились с ней, сами болели — так трудно в этой стране уберечься от заразы, — но все-таки выходили ее и сделали из Кукки здоровую, чистенькую, благовоспитанную девочку. Она говорила отлично по-французски и по-английски и аккуратно шила своим куклам платья. Большие серые глаза, с постоянно расширенными зрачками, смотрели убедительно наивно. Она усердно помогала вечером мыть посуду, уверяла, что любит свою маму, и всегда говорит «взаправдашнюю правду».

Иногда Кукки разрешалось тряхнуть стариной. Она разувалась, подтягивала шарфом маленький, худенький зад и, подняв одну руку, виляя боками и задом, тем самым движением, которое недостижимо для белой женщины, медленно начинала ввинчиваться в землю и петь тоненьким голоском на незнакомом языке заведомо неприличные песни.