На Таити - [10]

Berthe, жена аптекаря, истово вертится, обливаясь потом и поводя испуганными глазами.

Таути приносит еще чаю.

Солнце начинает садиться за Моореа.

Поднимаем шторы, отдыхаем на подушках кушетки, на подвешенной на канатах кровати, легонько качаясь на ней.

Мимо дома проезжает губернатор с женой…

Проезжает желтая Испано-Суиза в банк за К Во избежание скандала Ниота спешит домой.

Проезжает в громыхающей коляске инспектор с толстым животом.

Кто-то зовет Бетти. — «До завтра». Англичане с Моореа идут ее провожать.

Вот возвращается Суиза с К.

Скоро мы останемся вдвоем. Теперь скорей под душ. Вахинэ накрывает на стол. Темно. Пообедаем и сядем на скамеечку, что против нашего дома, на берегу моря.

XIII О ЧЕМ ПРИМЕРНО Я ДУМАЛА, СИДЯ ВЕЧЕРОМ НА СКАМЕЙКЕ ПЕРЕД НАШИМ ДОМОМ У МОРЯ

Продавщица, у которой я вчера купила материю на платье, была в черных перчатках.

Сегодня ее отвезли в лепрозорий. Говорят, что инкубационный период проказы пять лег.

Вот гудок. Это пароходик с «Raiatea»[13]. Ему давно пора на слом, а все продолжают спокойно ездить на нем.

Море сегодня хмурое, китайцев с черным зонтиком под мышкой верно укачало, как всегда. (И отчего это они всегда с зонтиком ездят?).

С «Raiatea» сегодня приезжает инженер…

Надо сказать Апау, чтобы он брал побольше льда.

Ванилью здесь пахнет только в первый вечер…

Землетрясение — это совсем не страшно: стена, к которой я прислонилась, чуть дрогнула, и стаканы на столе зазвенели…

Говорят, вчера акула к самому берегу подплыла. Бетти такая неосторожная, купается ночью со своими англичанами и выплывает так далеко. Какая Бетти бледная, золотоволосая, тоненькая. Баловаться очень любит.

В кинематографе Тамари сейчас, верно, перерыв, все вышли на улицу, щелкают орехи и едят арбузы.

— Как ты думаешь, м-м Какаду, хорош ли будет жеребец, которого мы вчера видели? Я очень беспокоюсь, что у него плечо слабое.

— Не беспокойся, пока это выяснится, пройдет года два, и мы будем в самой обыкновенной Европе.

В Тамари, верно, опять завертелась использованная фильма. Мчатся каубои, и гармошка гудит все тот же постоянный мотив, Бернар переводит надписи на Маори и отпускает неприличные шутки, понятные туземцам…

Почта придет через три недели, можно начинать писать письма…

Отчего эти листья днем совсем темные, а ночью белые?…

— М-м Какаду, пора спать!

XIV ТАУТИ

Мне пришлось отказать Вахинэ, так как с каждым днем она приходила все позднее и все пьянее; танэ ее становился все злее, скандалы ночью во дворе — все громче и кончилось тем, что Вахинэ, избитую сапогом, отвезли в больницу.

Наконец мне удалось найти заместительницу для Вахинэ. Ее звали Таути и было ей 18 лет. По типу она несколько отличалась от туземцев — большая, широкоплечая, высокогрудая, у нее, в отличие от них, было круглое, полное лицо, маленькие черные глазки, пухлые губы, кудрявые, короткие черные косички — словом, она напоминала туземцев соседнего архипелага.

Нрава она была веселого, кроткого, добродушного на редкость, ходила гулять с подругами, танэ же у нее никогда не видели. Больше всего Таути любила кинематограф. Она серьезно предупреждала, что сегодня надо кушать раньше, так как среда — перемена программы, и мы послушно, торопливо обедали. Таути бежала переодеваться в свой домик во дворе. Как и все островитянки, она была очень стыдлива, но раздевалась при раскрытой двери и с улицы все проходящие мимо могли смотреть на ее темное голое тело.

Как-то раз, когда Андрей был в отъезде, я предложила Таути пойти со мной в кинематограф. Пообедали с невероятной быстротой и Таути уже побежала одеваться, когда неожиданно разразился дождь. Кругом дома — вода, словно нас вдруг опустили на дно морское. Но накрахмаленная Таути, стоя рядом со мной на террасе и наблюдая этот потоп, в ужасе повторяла:

— Это ветер, мадам, право же это только ветер.

Пришлось мне надеть непромокаемое пальто и окунуться в дождь. Рядом, неся туфли и чулки под мышкой, плыла сияющая Таути, довольная, что ей удалось уговорить меня, что это не дождь, а ветер.

Мимо, в темноте, проходили другие фигуры, шедшие в том же направлении, так же, как Таути, неся туфли и чулки под мышкой.

Вот, наконец, яркие, расплывающиеся в дожде огни кинематографа Тамари. Входим в переполненный зал; публика обувается.

В антракте Таути, желая отплатить за любезность, бежит на улицу и приносит мне орехов и огромный ломоть арбуза.

На обратном пути дождя уже нет, шлепаем по лужам под ясным небом.

XV ВЕСНЫ ТАМ НЕ БЫВАЕТ…

И начнется, и гул пойдет…

Пастернак.[14]

Я родилась в Москве, привыкла к весеннему морозу, радости вешних вод и начинающего прогревать солнца, к румяной, белой баловнице кормилице Стеше, к извозчикам— «я вас катаю, барышня, на резвой!» — к антоновским яблокам, и кривому Голиковскому переулку, что направо от Пятницкой. И не знала я, что действительно весел мороз, что на самом деле радостны вешние воды, не знала, как мила Стеша, извозчики, вкусна желтая антоновка и живописен кривой переулок. Когда же нет зимы, а значит нет и весны, когда нечему таять, а сердцу нечему радоваться и нечего ждать, когда не бродишь по кривым переулкам и чего-то ищешь, как будто что-то потеряла, и стараешься что-то вспомнить, что вот-вот появится в памяти и вновь ускользнет. А с крыш там падают крупные капли, непохожие на слезы, из водосточных труб вырываются водопады и не знаешь, надеть ли ботинки или галоши, садиться ли в пролетку или в сани; а солнце, виновник этого замечательного торжества, смотрит сверху на суету и нетерпение и тихонько собирается с силами, чтобы уж греть вовсю. Когда все это недостижимо, непостижимо, далеко, то хочется зверем завыть от тоски.