На суше и на море 1978 - [5]

— Можно ль сразу было такую бойкую дорогу перегородить?

— За «ведьмин» авторитет хоронились? — съязвил я.

— Заодно были. Это вещи разные. Меня-то тогда больше за плясуна считали. Вот после твоей ссоры с ней остался я около Марфы один. Надоумила она меня бревно положить. Положить-то я положил. А она охраняла…

III

— Ну вот, — сказал Лютов, прикрыл за собой дверь вагончика, в котором разместилось четверо бульдозеристов. — Механик я. Вас к перевалу поведу. Чаевничаем? — и шевельнул из стороны в сторону веселым носом-сапожком.

Низенький, почти квадратный, в плотной, сшитой из кусочков цигейки жилетке, с поднятыми, но не завязанными шнурками ушанки, Лютов не произвел на бульдозеристов впечатления строгого начальника, каких обычно ценят и любят водители.

— Утробин, — первым представился, поднявшись из-за стола, ладно скроенный пожилой мужчина в клетчатой ковбойке, ватных штанах и кирзовых сапогах. — Как величать прикажете, начальник?

— Антоном…

— Вот, Тоша, — обратился Утробин к сидевшему рядом пареньку в толстом свитере крупной вязки и с пышной шевелюрой. — Вот, Тоша, тебе и тезка нашелся. Радуйся.

— Радуюсь… — равнодушно ответил Тоша. Он прислушивался к тихой музыке. Под свитером обозначались контуры транзистора. — Я — Тараторин, Антон Григорьевич, — заметив, что на него смотрят, не вставая с лавки, протянул он тезке руку.

— Лютов. Антон Семенович.

— Прямо Макаренко! — весело и открыто рассмеялся парень в гимнастерке и галифе. — Только вот фамилия страшная. Я тоже тезка — Бажану. Максим Бажан. А вот, если бы соединить фамилию нашего начальника с именем Гурамишвили, то вышло бы нечто бесподобное — Отелло Лютов!

Скромный и тихий усач с большими грустными глазами вышел из-за стола, поправил кургузый пиджачок и, отерев руку о рубашку, подал ее начальству.

Антон Семенович вошел в вагончик в приподнятом настроении: осмотрев прибранные, аккуратно поставленные «сотки», он заочно еще остался доволен своими «подопечными», а не «подчиненными», как он назвал их про себя. Остался он доволен и встречей, не обратив внимания на то, что тезка его поленился подняться и никто вроде не заметил этого.

Утробин усадил Лютова за стол, налил чаю и повел разговор о деле.

— Мы слышали, вы, Антон Семенович, ходили с водителями прокладывать зимник.

— Тогда я не механиком, еще водителем был.

— Ну и как дорожка?

— Дорожка… Нет ее. Одиннадцать ручьев, река да верховые болота…

— Верховые болота? — переспросил Тараторин.

— Да. Болота на возвышенностях. Они толком не промерзают. Вспучиваются зимой наледями. Рыжими такими… Верховые — они и на вершине сопки могут быть.

— Много их? — поинтересовался Утробин.

— Пройдем реку — так почти сплошняком пойдут. Здесь мы — в долине, холод тут держится, а выйдем — снега в тайге почти нет.

— Значит, торопиться надо, — сказал Утробин. — Река вот-вот тронется. Так, а, начальник?

— Тут бабушка надвое сказала… Я полагаю: сорок километров надо пройти за неделю.

— Это меньше шести километров в день? — удивился Тараторин. — Курорт — не работа.

— Не пыли, Тоша, — остановил его Утробин. — А работать по сколько же часов?

— От зари до зари.

— Стращаешь, начальник. Либо дорога совсем непроходима и лезем мы к черту на рога, либо стращаешь, — помотал головой Утробин.

— Давайте не спорить, — миролюбиво заметил Лютов. — Обещаю — хватите горячего до слез. Скрывать не стану. Ну, а об оплате вам говорили.

— Говорили, — кивнул Утробин. — И по оплате, и по погоде с дорогой — лучше поспешить. А, мужики?

«Мужики» промолчали, решив, что, мол, старшим виднее. Утробин держался вроде бы посредником между начальством и стальными бульдозеристами. Роль, взятая им на себя, видимо, добровольно, как нельзя лучше шла к нему, и, судя по возрасту, опыта ему было не занимать, да никто другой и не претендовал на роль деликатную и во многом ответственную роль.

— Значит, посмотрим, как пойдут дела в пути, — твердо выговорил Утробин.

И опять остальные бульдозеристы промолчали.

— Так нельзя, — сказал Лютов, почувствовав, что Утробин готов стать коноводом. — Нужно заранее обо всем договориться.

— Никто не собирается вам противоречить, — слишком охотно поступился Утробин. — Командуйте!

— Это хорошо, — согласился Лютов. — Отдыхайте. Выходим в семь утра. Я разбужу вас. — Он поднялся.

— А чай? — встрепенулся сидевший рядом с Утробиным его тезка.

— Дома ждут, — коротко сказал Лютов.

Он вышел из вагончика в сгустившиеся сумерки.

Последние отсветы дня еще голубили дальние хребты, к которым предстояло идти, волоча на буксире экскаватор, поставленный на полозья из труб, и платформу с ковшом и такелажем. Горы на фоне темного неба выглядели грядой облаков, повисших над темной полосой тайги, поднявшейся сразу от поляны и подступавшей к самым белым гольцам. В вагончике за его спиной слышались бубнящие голоса, слов было не разобрать, потом то-то засмеялся. Лютов пошел прочь. «Не надо настраиваться на плохое, — подумал он. — Конечно, идти в такой рейс с малознакомыми людьми — с бору по сосенке — наука не легкая. Побыть бы с ними здесь несколько дней, приглядеться, оно, конечно, лучше, да времени нет. Утробин верно подметил — вот-вот тронется река, а тогда нечего и огород родить. Придется возвращаться. «Посмотрим», — Утробин сказал. Он-то мужик крепкий, можно положиться. Только не лишком ли горяч? Пока я о них очень мало знаю, чтоб судить строго. В деле каждый раскроется». И Лютов пошел к своему вагончику. Утром они тронулись точно в назначенное время. Едва поднявшись над горами, солнце стояло сбоку, не слепя, его свет пронизывал таежные дебри, тихие в этот час; тихие своей кажущейся безжизненностью, потому что рев двигателей наполнял пространство, казалось, до предела. Рев этот улетал вдаль, возвращался эхом, отраженным от склонов распадков, даже вроде усиленным. А покой, несмотря ни на что, оставался нерушимым. Он чувствовался в кристальной чистоте далей; туман стлался по низинам, а не вспухал шапкой над покровом турмана. Легкое, едва приметное дрожание воздуха в восходящих потоках не рябило в глазах, не нарушало доверчивой безответности окружающего мира, пронизанного гулом. И вдруг нежная прядь проступала в бездонной и бескрайней голубизне небес; она была в первые минуты едва уловима, призрачна, чтоб в тот же час засиять ослепительным облаком.