На суше и на море 1978 - [4]

Марфа говорила, к примеру, что стоит человеку на гриб посмотреть, как тот, гриб-то, расти перестает. Каким был — с наперсток, с чашку ли, — таким и останется. Рассказы рассказами, но мы вместе с ней грибы крохотные и чуть побольше отыскивали, место замечали, а к грибу близко не подходили. Через день, через два возвращались туда, а гриб действительно переставал расти или сгнивал.

Только пришел нашей дружбе конец. Посмеялись как-то ребята надо мной, мол, с ведьмой старой якшаюсь. Тогда я сдуру, хоть и не маленький уже был, вот-вот в солдаты, возьми и покажи им, как Марфа в лесу сослепу на четвереньках грибы собирает. Ползаю на карачках, носом в землю. Хохот. И тихо вдруг. Поднимаюсь — Марфа. Глянуть ей в лицо мне стыдно. Лицо, чувствую, будто час у горна проторчал. Отряхиваю брюки на коленях. Уйдет, думаю. Нет, стоит…

Посмотрел на старуху, и будто кнутом меня полоснуло. Встретился с ней взглядом. В глазах у нее слезы. Крупнющие. Говорили мне потом, будто она мне и не сказала ничего. Повернулась и пошла. А я — за ней.

Дошли до хибарки ее. Села она на крыльцо, взгляд в землю. Я столбом около.

— Бабкой я тебе, почитай, буду… Отец твой лейтенантом вернулся. Девки перед ним — послушнее солдат. Твоя мать не выдержала. На красоту свою понадеялась. У мужика-то в деле характер один, а в жизни — другой. А у баб к вашему брату один ключик — слезы. Только мужику заплаканное лицо что замызганную исподницу показывать. Об имени твоем никто не думал. И света бы тебе белого не видеть… Рассказывали про меня, мол, я и такое могу… Мать твоя мне твердила, что с брюхом ей хоть в пруд. Ночь здесь на крыльце просидели. Отговорила я ее, травку дала. И стала твоя мать лицом белее прежнего, а слезы свои другим девкам раздала. Родился ты, и назвали тебя Антоном, и отец твой с тобой. Иди…

Не поднимая взгляда, Марфа подождала немного и снова приказала мне:

— Иди…

Пошел. И увидел я небо, тучи на нем, долины, лесочки на пригорках, меж ними — желтые поля ржи на далеких склонах и пепельные клинья овса на дальних холмах, и яркий зеленый лес на горизонте: там было солнце. Тогда я подумал и думал потом много раз, как же это могло случиться так, чтоб я не увидел всего, что вижу теперь, — ни долин, ни лесов, ни моря, ни неба с облаками и птицами, не ощутил, как душно пахнет земля под травами и жарко под пшеницей, и влажно под деревьями!

Заплакал я тогда…

Как же это так? Разве можно, чтоб меня не было… А на свете все осталось бы по-прежнему? Нет, не могло все остаться по-прежнему!

Вот что припомнил я, идучи по лесной тропе. И вдруг заметил, что иду хоть и по знакомым местам, но тропы-то нет. Эта часть ее заброшена, позаросла. Видимо, от кривуна пошла тропа другим путем.

Что за чертовщина!

Тверже твердого знал: тропа не могла пропасть, как не мог пропасть проселок, к которому она вела, проселок, пробитый более чем четверть века назад танками наискось по склону холма, где на вершине стояла деревня.

Тут мне вспомнился смешной случай. Перед самым моим уходом на действительную, в начале осени, Марфа положила поперек дороги, пробитой еще танками, бревно. Как это она умудрилась подтащить? И откуда взяла? Шутили, что не иначе как венец со своей избенки сняла. Откинуть бревно, однако, поостереглись. Кто знает, чего старуха с такой дурной славой выкинуть может? А может, надобности большой ехать в соседнее село не приспичило. Только в полдень, я помню, когда шофер из райцентра вез хлеб в сельмаг, попробовал откинуть бревно — не смог.

И еще оказалось оно положенным с таким расчетом, что во время дождя машина, идущая сверху, непременно сползет юзом на него и застрянет, а идущая снизу, преодолев подъем, не сможет затормозить и скатится обратно.

Затем настал мой «последний нонешний денечек», как говорят. Не до бревна и Марфиных хлопот стало…

Раздвинув сплетенные ветви орешника, я вышел на опушку.

Не шла наискось по холму дорога, пробитая танками. В спелой ржи чуть приметным полумесяцем угадывалась она. А там, где дорога выходила из села, у околицы, у Марфиной избы, поднималось с десяток молодых тополей. Уже довольно рослых. У нас они чуть не на два метра в год вымахивают. А под топольками кустарник какой-то. По закраине, а потом по меже я поднялся к деревне, вышел на улицу. Стекла в Марфином доме повыбиты, рамы поломаны, простенки едва держались. Видимо, ребятишки здесь крепкие баталии устраивали. На углу сруба увидел я кусок покоробившейся фанерки. А идя мимо, разобрал и надпись: «Марфин тупик».

Я примчался домой, очень обрадовался встрече с родными и забыл о межеумочном времени, когда не знал, верить или не верить в искренность родительской любви…

Целую неделю я находился словно в тумане. Иногда вскакивал по ночам. Мне снилась корабельная тревога.

Потом жизнь вошла в обычную колею. Не сразу, но вскорости спросил я у нашего агронома, как же это Марфа обскакала его.

— Да, — согласился он. — Полсотни гектаров, не меньше, выручила старуха.

Я спросил настырно:

— Вы-то что же смотрели?

Наш агроном Степка Оврагов, о котором у меня сохранилось воспоминание как об отличном плясуне, стал Степаном Трофимовичем. Я почти не признал его в степенном, медлительном и мешковатом мужчине с конопатым лицом. Он спросил в свою очередь меня, хитровато прищурившись: