На суше и на море, 1964 - [15]
От шума наших шагов взлетают, отчаянно взмахивая крыльями, попугаи, утки, цапли, журавли. Их здесь десятки видов. Птицы кричат со всех сторон, они прячутся в зарослях мангровых. Под ногами лошадей поблескивают рыбы: морские окуни, бычки. Они доверчивые, кроткие, почти ручные — стоит лишь наклониться, чтобы поймать их.
За нами плывет в каноэ индеец. Он хочет убедиться, что мы действительно уехали и его племя может быть спокойным. Когда протока стала сужаться, появились сети, поставленные для ловли креветок, и полупогруженные в воду верши, индеец покинул нас. Здесь было много рыбаков, собиравшихся возвращаться в селение. Всю ночь они бодрствовали, боясь как бы течение не унесло в море ивовые верши, которые прилив наполнил креветками. Всю ночь провели рыбаки в лодках, над ними вились тучи гудящей мошкары. Кажется, что они совершенно не замечают нас, хотя на самом деле внимательно, затаив страх и ненависть, следят за нами.
Просторы побережья… То здесь, то там лагуны, где море оставило толстые слои соли, которые разбиваются ударами лома. Просторы побережья — это либо черные земли, называемые «лошадиный зуб» и затвердевшие настолько, что на них ничего не может расти, либо пепельно-серая равнина, словно изрытая язвами или изъеденная белыми муравьями.
По временам нам встречаются чахлые деревья; мы проезжаем селения Эль-Пераль, Сан-Андреас, Искауатль, Почоте. Жалкие всходы фасоли, кукурузы. Здесь живут метисы, вечно задумчивые, унаследовавшие сильные характеры индейцев. Они постоянно погружены в свои мысли, даже тогда, когда погоняют упряжку. Они возвращаются к действительности, когда мимо проезжает в открытой колымаге всемогущий падре, раздающий благословения своим чадам и собирающий с них дань. Он подлинный господин и повелитель этих мест.
Мы провели много ночей под телегами с мачете вместо подушки, согреваясь у теплых боков наших лошадей, ибо никто не хотел открыть нам двери хижины. Небо было застывшим, надменным, недоступным. Рамон как-то сказал, что ему однажды во сне привиделась птица и поведала:
«Я раньше не умела летать. Но меня сбросили оттуда, вон с той синевы, с самого высокого места. Падая, я билась, билась до тех пор, пока отчаянные взмахи крыльев не прекратили моего падения. Так я научилась летать.»
— Не помню, — добавляет Рамон, — говорила мне это пестрая цапля или кроткая голубка.
Санта-Крус, Куамекате, Куаутла, Уамучиль, Сан-Кайенато, Новильеро… Воспоминания, как безостановочные морские валы, несут нас в покинутый Сан-Блас.
— Что будет с сыном? — хрипит Рамон.
— А что с тобой будет? — спрашиваю я, чтобы отвлечь его мысли от дома.
Пуэрто дель-Рио, Текуала, Акапонета. На площади в Акапонете праздничная толпа крестьян. Белые штаны и рубашки, сомбреро из пальмовых листьев, мешок через плечо. В палатках, где весело пьют и едят, продается фритангас. Посреди площади — мариачи — две скрипки, гитара, контрабас. Танцующие чередуют такты поторрико>[26] с глотками из буле. Музыке вторят завывания пестрой толпы, окружившей помост, на котором танцор в белых штанах жонглирует мачете. Ножи сверкают в ритмическом неистовом танце то под ногами, то над густой шевелюрой, то за спиной, то под коленями. Люди, окружившие танцора, забыли все. Они что-то кричат отчаянному парню, а он — смельчак или самоубийца — не замечает ран, из которых струится кровь на его белые штаны. Он счастлив и требует от музыкантов поддать жару.
— Хворост!
— Тушеный тростник!
— Лепешки!
— Булочки!
В чаду готовящихся кушаний — собаки и нищие. Попрошайки не стесняются веселиться на ярмарке, и, черт побери, если нужда заставляет просить милостыню, так почему же нужно грустить?
Возле стойки с напитками я заметил толстого Салинаса. Он в Акапонете примерно тот, кем был я в Сан-Бласе — раб управления и гроза жалобщиков.
— Что ты наделал, чудовище?! — кричит Салинас.
— Ничего. Только документы сгорели… — И я изложил ему свою версию возникновения пожара и моего бегства. — Разреши представить тебе Рамона.
— Так это Рамон? О нем говорят многое. Смывайтесь быстренько, а то сцапают. — Салинас запыхтел, отдуваясь, над стаканом, потом поднес его к губам, жадно выпил, прищелкнул языком и спросил:
— И куда теперь?
— Куда глаза глядят, — ответил Рамон.
— Будь я в твоей шкуре, я бы подался в горы, — посоветовал мне Салинас.
По складу ума он был закоренелым бюрократом, а потому считал, что я совершил тягчайшее преступление, ибо пожертвовал ради друга должностью служащего Управления финансов. Я посмеялся над его страхами, но это лишь усилило его опасения.
— Не смейся, — сказал он наконец. — Ты ведь знаешь: управление не прощает…
На следующее утро по чуть заметной петляющей тропинке направляемся к Эль-Тигре.
На окраине поселка группа молодых крестьян соревнуется в метании мотыги. Держась обеими руками за длинную ручку, они раскручивают мотыгу и бросают ее вверх. Мотыга должна сделать один оборот и воткнуться вертикально в землю. Это эмнате. Другие бросают так, чтобы мотыга перевернулась в воздухе шесть-семь раз и вонзилась в землю. Это марруча. Затем парни мечут мотыгу в ствол белого кедра, тень которого закрывает дорогу. Кедр в десяти шагах. Мотыга успевает сделать несколько оборотов и втыкается с сухим треском в середину дерева. Остальные бросают мотыгу таким образом, чтобы она вонзилась на той же линии или как можно ближе к ней. Под смех парней мотыги взвиваются в воздух, вонзаются в ствол дерева и несколько секунд дрожат.
