На Старой площади - [29]

Меня же больше всего интриговало, является ли идея совмещения Договора по ПРО с СОИ личной инициативой Никсона или же предложением, получившим одобрение Рейгана. Мэтлок подтвердил, что Рейган воспринял эту идею как свою и что он будет с ней выступать в Женеве.

— Вы, конечно, понимаете, — сказал я, — что такая постановка вопроса не встретит согласия Горбачева и что поэтому женевская встреча не даст полезного результата.

— Идея Рейгана в том, — возразил Мэтлок, — что без СОИ не может начаться радикальное сокращение стратегических вооружений. Это принципиальная позиция наших военных, и не думаю, что президент от неё отойдет.

— Но без детальных переговоров экспертов, — заметил я, — дело не сдвинется с мертвой точки. Предложите хотя бы провести переговоры по этим вопросам, тогда Женева даст хоть какой-то прогресс в отношениях.

— Так далеко мы ещё не смотрим, — как бы подвел итог Мэтлок. — Для нас будет прогресс, если лидеры договорятся о двух-трех новых встречах, по одной до конца второго срока президентства Рейгана.

В тот же вечер я улетел обратно в Нью-Йорк, а ещё через пару дней в Москву. Вернувшись на работу, я первым долгом доложил о своих встречах Вадиму Загладину. Тот сказал, что всё это очень интересно, но, чтобы избежать «испорченного телефона», мне надо лично пойти к помощнику генсека А.М. Александрову-Агентову и рассказать ему, как было дело. Тут Вадим снова проявил недюжинную осторожность. Поскольку генсек его с собой в Женеву не брал, то безопаснее всего было «не высовываться». Но Загладин знал цену моей информации и, как хороший чиновник, не хотел, чтобы она пропадала даром.

Заключительный аккорд

Александр Михайлович меня внимательно выслушал и предложил сказанное изложить в докладной записке генсеку. Что и было сделано в тот же день и вручено Александрову. Никакой реакции ни из аппарата генсека, ни косвенно, через Загладина не последовало. Я не удивлялся и продолжал работать.

Встреча в верхах состоялась, наша официальная оценка её была положительной, и я был доволен, считая, что посильную лепту все же внёс.

Но где-то в декабре, читая шифровки из США, я с удивлением увидел донесение А. Добрынина, касающееся моей персоны. Посол жаловался — практически в Политбюро — что я, во-первых, вел якобы несанкционированные переговоры с лидерами Всемирного еврейского конгресса, которые противоречили утверждённой свыше линии советского посольства. Во-вторых, я, будучи в США, вел несанкционированные переговоры с чиновником из Белого дома, не ставя об этом в известность посольство. Со стороны посла жаловаться на действия сотрудника ЦК поверху было необычной практикой. Такого рода межведомственные претензии нормально регулировались на более низком уровне. На моё обращение к Вадиму Загладину тот ответил, чтобы я не придавал большого значения доносу Добрынина, который славился своей болезненной ревностью.

В этом свойстве высокопоставленного дипломата я убедился, ещё работая в ООН. Тогда я регулярно встречался с мультимиллионером А. Гарриманом, каждый раз имея на то поручение из Москвы. Поскольку поручения шли через наше нью-йоркское представительство при ООН, эти встречи не были в компетенции посольства. Добрынину стало об этом известно, и он решил донести на меня резиденту КГБ в Нью-Йорке Б. Соломатину. Встретив его в здании ООН, он спросил: «А Вам известно, что Меньшиков встречается с Гарриманом?». На что Борис ответил кратко: «известно» — и об этом разговоре сообщил мне, добавив: «Будь осторожен, это опасный человек». И вот эта низменная склонность посла вновь проявлялась.

Все же я послушался Загладина и не стал искать защиты у Б.Н. Пономарева. Но дело на этом не закончилось. Меня вызвал Анатолий Черняев и стал расспрашивать о еврейской части претензий Добрынина. Выслушав мои объяснения, сказал в сердцах: «Напрасно ты ввязался в эти еврейские дела». На моё недоумение Анатолий объяснил, что своей реляцией Горбачеву я будто бы сильно навредил Арбатову, который долгое время информировал наше руководство, что именно американские еврейские круги якобы возражали против прямой эмиграции в Израиль через Румынию, т.к. хотели, чтобы побольше советских евреев направлялось именно в США. Напомним, что это было время, когда из СССР практически прекратилась эмиграция евреев, и десятки тысяч отказников со сломанными судьбами тщетно ждали решения своей судьбы. А донесения в арбатовском духе только усугубляли их трагедию.

Я, разумеется, не знал о том, что именно Арбатов сообщает наверх. Но даже если бы знал, то все равно доложил бы Загладину и Горбачеву об истинной позиции Бронфмана и не пошёл бы на фальсификацию. Но почему донос Добрынина пришелся только на декабрь, хотя моя встреча с Бронфманом была в сентябре? Ответ мог быть только один. Арбатов узнал о моей записке поздно, и понадобилось время, чтобы настроить соответствующим образом Добрынина. А настраивать его было совсем несложно, потому что он и сам, по-видимому, докладывал в Москву неверную информацию.

Что касается недовольства посла моей встречей с Мэтлоком, то его можно легко понять. В своих мемуарах Добрынин пишет, что в октябре Горбачев высказывал ему и другим своё раздражение плохой подготовкой к женевской встрече и даже потребовал вызвать в Москву госсекретаря Шульца для выяснения американской позиции. Переговоры Горбачева с Шульцем состоялись 4—5 ноября. К тому времени Горбачев уже знал из моей записки (через Александрова), в чём суть американских предложений по СОИ, с которыми Рейган приедет в Женеву. Поэтому он вовсе не случайно посвятил в разговоре с Шульцем большое внимание критике этой программы, стараясь выяснить у госсекретаря детали. Добрынин считал, что Горбачев «переигрывал», уделяя столь большое внимание этой программе. Но ни он, ни Шеварднадзе, участвовавшие в разговоре с Шульцем, в отличие от Горбачева, видимо, не знали, какое значение Рейган придаст этому вопросу в Женеве. Можно было понять Горбачева, видевшего, что МИД и посольство плохо «ловят мышей». А когда позже Добрынина ознакомили с моей запиской, он решил отомстить, включив в свой донос и мои сентябрьские переговоры с Бронфманом.