СТАНИСЛАВ МЕНЬШИКОВ
НА СТАРОЙ ПЛОЩАДИ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Меня увольняют
В первых числах января 1986 года в моем цековском кабинете на Старой площади раздался звонок внутреннего телефона. Первый заместитель заведующего Международного отдела ЦК КПСС В.В. Загладин просил зайти. Спустившись на два этажа, всего через несколько минут я был у него. Там уже сидел другой (не первый) заместитель В.С. Шапошников. Разговор повёл Загладин.
— Руководство поручило мне сообщить тебе, что решено освободить тебя от работы в ЦК. Вопрос о новом месте работы не решен и ещё рассматривается.
Ещё по-настоящему не осознав приговора, я с некоторой заминкой спросил:
— И с какой формулировкой?
— В связи с переходом на другую работу.
— А какие ко мне претензии?
Загладин загадочно переглянулся с Шапошниковым.
— Претензий по работе нет, — ответил он, помявшись.
Всё это было крайне неожиданно. Вадим Загладин был моим старым и очень близким другом. Всего за несколько дней до описываемой сцены семьями, как обычно в последние годы, мы вместе встречали Новый год, и он ни словом, ни намеком не обмолвился о грядущих неприятностях, о которых, конечно, не мог не знать. Своими короткими бессодержательными фразами он теперь давал понять, что решение принято где-то наверху, а он, как солдат партии, только выполняет неприятную миссию.
— В таком случае мне придётся обратиться к Борису Николаевичу, сказал я, имея в виду заведующего отделом секретаря и кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС Б.Н. Пономарева.
— Как считаешь нужным, — ответил Загладин. — Но думаю, что не поможет.
Надо отдать должное Пономареву, который всех консультантов знал лично и не раз с ними общался по работе, он принял меня в тот же день.
— Вы должны сами догадываться, почему Вас освобождают, — сказал он.
— Но, Борис Николаевич, сейчас не сталинские времена, когда требовалось самому доносить на себя же. Вы и сами нас этому учили.
Пономарев высказался в том духе, что у меня были чрезмерно широкие связи с иностранцами. Это меня крайне удивило. Ведь все контакты такого рода, по установленному в Отделе порядку, осуществлялись с санкции или по прямому поручению руководства, которое в моем случае представлял либо Загладин, либо (что бывало реже) другой заместитель — А.С. Черняев. Во всех случаях отчёты о таких встречах направлялись им, а в зарубежных командировках чаще всего передавались в Москву «поверху», т.е. шифровками из посольств и представительств и, как правило, расписывались в адрес соответствующих членов Политбюро, т.е. обязательно доходили до Пономарева и другого высшего начальства. Обо всём этом я напомнил Секретарю ЦК.
— Вот кто вам давал санкцию, к тому и обращайтесь, — холодно возразил он.
Круг замкнулся. Поручения и санкции давал Загладин, но то ли он не счёл возможным заступиться за меня перед теми, кто высказывал ко мне претензии, то ли объяснение Пономарева не соответствовало действительности.
В последующие дни я специально связался с коллегами из КГБ с просьбой узнать, кто же это на меня «настучал». Через некоторое время они дружно сообщили, что претензии относительно моих «связей с иностранцами» шли отнюдь не из «органов».
— Поищи лучше в собственном доме, — посоветовали чекисты.
Скажу сразу: тогда мне было крайне неприятно оказаться изгнанным из ЦК с непонятной формулировкой и приклеенным кем-то дискредитирующим «хвостом», тем более, что новая работа появилась не сразу.
Но пока она не появилась, ходить мне было некуда. Жена тяжело переживала, временами впадала в бешенство от горькой несправедливости и на короткое время успокаивалась, лишь уходя в свой институт или помогая дочери-школьнице с уроками.
Я же за свою долгую жизнь был неоднократно бит, причем крепко. В 17 лет просидел ночь на Лубянке и едва избежал как минимум десятилетнего срока «за антисоветскую деятельность». В 26 лет был исключен из партии за те же старые грехи, о которых кто-то внезапно вспомнил. В 33 года чуть снова не загремел по доносу коллеги журналиста (будучи в Индонезии, я «катался на рикше» и «пытался установить связь с американским посольством»). В 43 года «друзья» помогли прокатить меня на выборах в большую Академию наук. В 47 лет при оформлении на работу в ООН моё выездное дело внутри ЦК было заслано в архив. И вот, наконец, в 57 неполных лет изгнание из ЦК. Было это крайне обидно, тем более, что изгнан опять-таки «ни за что» или, пожалуй, за то, что слишком старался.
По опыту прежних своих несчастий я знал, что самое лучшее противоядие против чёрных мыслей — это работа. На этот раз я просиживал целыми днями дома, сам себя обучая на маленьком компьютере, недавно привезенном из Нью-Йорка. До того все свои работы я писал на портативной пишущей машинке, которую таскал за собой повсюду, даже в отпуск. Теперь же я впервые стал осваивать печатание и редактирование текстов на ЭВМ. Эта премудрость давалась мне нелегко, но зато отвлекала от мрачных мыслей. Помню, что даже научился писать музыкальные ноты, заставляя компьютер наигрывать простенькие мелодии.
Но мысли всё время возвращались к ЦК. Работа там и раньше была интересной, а с приходом на вершину власти М.С. Горбачева возможности для проявления личной инициативы, казалось, возросли. Буквально за два месяца до моей вынужденной отставки я по поручению сверху встречался в Нью-Йорке с главой Всемирного еврейского конгресса Эдгаром Бронфманом и обсуждал с ним перспективы прямого выезда советских евреев в Израиль (напомним, что в начале 80-х годов выезд евреев был сильно ограничен, и к 1986 году скопилось много отказников, ждавших разрешения на выезд по 6—7 лет. Кроме того, со стороны Всемирного еврейского конгресса предлагалось возобновить широкий выезд евреев без промежуточных отсидок в Австрии и Италии). Докладная записка об этом была направлена Горбачеву через Загладина. Были у меня и другие важные встречи в США, о которых я сообщал непосредственно через помощника генсека А.М. Александрова-Агентова. Но, казалось бы, за это должны были последовать благодарности, а не увольнение. Между тем факт оставался фактом.
