На солнечной стороне - [30]

Интимные отношения между шефом и секретаршей, если таковые имеются, давно считаются деловыми, потому что каждый пользуется положением другого. Дафи сначала была чем-то вроде чернорабочей, потом перешла на более легкую работу, потом стала секретаршей и оказалась в соседней с директором комнате. Соответственно этим служебным переменам менялось и ее имя — Фина, Финче и, наконец, Дафи.

Наше предприятие довольно большое, и между людьми, кроме трудовых отношений, существуют и личные. Мы становились свидетелями разводов, измен, счастливых романов, искренней дружбы, вражды, одним словом, привыкли к самым разным событиям личного плана, и, в общем-то, любопытством никто у нас не страдает. Но отношения Маврова и Дафи составляли исключение, многих интересовало: любит ли Дафи Маврова или просто благодарна ему за продвижение по службе. Не исключали, что она считает это продвижение вполне заслуженным, соответствующим ее деловым качествам. В этом случае ее связь с Мавровым все готовы были признать бескорыстной, независимо от того, любила ли она его или проявляла легкомыслие. Как видите, любопытство к этой связи не таило в себе ничего преступного, все решали скорее нравственную проблему, тем более что Дафи обладала редкой красотой. Люди невольно испытывают ревность при виде красоты, внушают себе, что красота несовместима с обычными человеческими слабостями, готовы прощать красавицам эти слабости, если они их искупают с достоинством.

Нет смысла напоминать, что во внебрачных связях существуют два «смягчающих вину» обстоятельства — молодость и красота любовницы, которая должна быть красивее супруги и моложе ее хотя бы на десять лет. Иначе, как выразился один из наших сотрудников, игра не сюит свеч, потому что многолетний брак часто — всего лишь обмен колкостями. А Дафи была красива, даже слишком красива. То ли по наивности, то ли по молодости лет, которой не свойственна излишняя суетность, но Дафи словно не осознавала своей красоты, не пользовалась ею, и это придавало ей особенное очарование. Но очарование куда менее заметно, чем яркая красота, и, бьюсь об заклад, что хотя все у нас на работе и называли Дафи красавицей, никто, кроме меня, не оценил по достоинству ее очарования. Мне кажется, что даже и наш директор. А ведь красота вообще несет в себе нечто навязчивое, самодовольное, эгоистическое по отношению к некрасивым, таит в себе невольную нескромность. Очарование имеет иную природу, оно — изящество, волшебство, которое передается не только людям, но всему тому, к чему оно прикасается, без этого волшебства красота холодна и безлична. Как и большинство красавиц, Дафи не обладала блестящим умом, не стремилась получить высшего образования — она закончила какой-то техникум — но и статуи Фидия и Микельанджело, как и портреты больших живописцев, не блещут ни умом, ни образованием, а человечество не перестает восхищаться ими.

Как бы то ни было, но наш директор влюбился по уши, и никто не мог предугадать, что будет дальше — утонет ли он в бушующем море любви или благоразумие все же вернет его к семейному берегу. Во всяком случае, в его положении человек одновременно и счастлив и несчастлив, а кроме того и несколько смешон, потому что пытается скрыть и то, и другое. Что касается Маврова, то было видно за километр, что ему не по себе. Когда у него начался роман с Дафи, ему уже стукнуло сорок пять, возраст хороший для дел, но не для любви; мы, мужчины этого возраста, многозначительно называем его «зрелым». Когда Иван Мавров влюбился в Дафи, он стал тщательно следить за собой, подрезал бакенбарды, постарался скрыть седину на висках, начал делать массаж лица и предпринял еще целый ряд подобных мер, самой важной из которых стала борьба с полнотой — он к сорока пяти отрастил животик. Так как он не мог объяснить дома причину такой перемены, ему пришлось превратить свой кабинет в косметический салон и спортзал. Он приходил на работу за час до начала рабочего дня, растягивал какую-то пружину, делал всевозможные упражнения, прыгал, пыхтел, потел — и все для того, чтобы разница в возрасте в двадцать лет между ним и Дафи не так бросалась в глаза. Менее чем за два месяца он сбросил добрый десяток лет в виде излишнего, а может быть и нужного ему, жира. Такой режим едва ли привел бы к таким результатам, не сядь он на строгую диету. В сущности, он объявил во имя любви голодную забастовку, так что даже я, его первый советник и друг со школьной скамьи, не мог узнать его на расстоянии в двадцать метров.

Любовь воистину делает чудеса, и они не остались тайной для нашего предприятия. Говорят, что обманутый супруг последним узнает о своем позоре. В другие времена, наверно, это так и было, но в наше время, когда процветают средства массовой информации, он узнает об этом если не первым, то уж вторым или третьим непременно. Станиш, супруг Дафи, оказался вторым, он узнал о неверности своей жены в тот день, когда ее перевели на более легкую работу и когда она еще и не помышляла об измене.

Анонимные доброжелатели, как всегда, проявляли бдительность на своем тяжелом и ответственном посту. Несмотря на сигнал, Станиш, как мы позднее узнали от самой Дафи, даже словом не обмолвился дома об анонимках, он не верил, не допускал, что жена может изменить ему. Впервые он пришел к нам, когда Дафи работала уже секретаршей. Его внутренний мир, выражаясь несколько литературно, был написан, как лозунг на стене крупными четкими буквами, так что прочитать его могли даже слепые. Дафи представила его нам, а Иван Мавров встретил его с той любезностью, какую невольно проявляют только виновные. Эта чрезмерная любезность смутила Станиша, но сначала он не придал ей особого значения, счел, что большие начальники и должны быть воспитанными людьми. Смутили его и манеры жены, и выражение ее лица, которого раньше он не замечал у нее, но потом решил, что иначе и не может быть, ведь она секретарша большого начальника, ей нужно улыбаться, двигаться, одеваться соответствующим образом, ведь она постоянно на людях. Но когда Иван Мавров, вероятно от смущения, по-свойски назвал ее Дафи, Станиш так покраснел, что у него запылали уши. Поскольку я наблюдал эту сцену со стороны, спокойно, я заметил, что Станиш почувствовал неудобство именно из-за такого обращения. Он, как и большинство сегодняшних жителей столицы, родился и вырос в деревне, и не мог видеть в уменьшительных именах ни нежности, ни артистичности, ни приятного звучания, а только нарочитость, городскую распущенность, чуть ли не разврат. И хотя ему было только тридцать лет и он уже десять лет жил в столице, он не мог заставить себя называть своих сверстниц, которые были родом из того же села, что и он, Мимой и Диди, как давно звали их все знакомые. Называть жену Дафи для него означало преодолеть врожденную стыдливость, унаследованную от дедов и прадедов, которые всегда посмеивались над «городскими» чудачествами, даже до некоторой степени уронить свое мужское достоинство. Раз его жену называет Дафи чужой человек, значит он имеет на нее какие-то права, считает ее легкомысленной и может позволить себе разные вольности. Этот предрассудок был стар, но странен для нашего современника, вынужденного локтями прокладывать себе дорогу на тротуарах, заполоненных юношами и девушками, которые непрерывно целуются, а в паузах между поцелуями называют друг друга нежными словами, не имеющими ничего общего с их именами. В данном случае молодой муж, робко и беззаветно влюбленный в свою жену, проявил истинную прозорливость. Он посидел минуты три на краешке дивана и собрался уходить, а Иван Мавров, который знал о нем решительно все, принялся доброжелательно, то есть с глупым любопытством, расспрашивать, где он работает и т. д. Станиш ответил, что работает в одном министерстве, а после работы со своим приятелем по несколько часов клеит обои, циклюет паркет и делает ремонт в квартирах, за что получает дополнительную плату, вдвое или втрое превышающую его зарплату. Потом он взял у жены какой-то ключ и ушел. Он пришел убедиться в ее непорочности, а ушел преисполненный подозрений.