На солнце и в тени - [15]

Я подкачу на такси к тебе, рыбка,

Свидимся ровно в девять ноль пять!

Я подрулю на такси к тебе, цыпка,

Поднапрягись не проспать!

Она не стала бы есть стоя, да еще и двигаясь в такт музыке, если бы не ожидание, переполнявшее ее через край. «Черт побери, – сказала она вслух, воодушевленная глотком шампанского, – если придется его бросить, то я его брошу». Потом она застыла в двух футах от тарелки, уставившись на нее так, словно это была математическая задача. «Никто и никогда, – сказала она, – не бросал Виктора. Он не из тех, кого бросают. – А потом добавила: – А вот я брошу!» И снова преисполнилась радости, легкости и уверенности.

На следующий день, в воскресенье, она прошла пешком от Саттон-плейс до теннисных кортов Центрального парка, чтобы встретиться с подругой и соученицей по колледжу, красивой и непредсказуемой кубинской блондинкой, скандально вышедшей замуж за еврея-невролога. Скандал поднялся не из-за того, что он еврей, так как она тоже была еврейкой, а из-за того, что он невролог, что по меркам ее семьи было недостаточно солидной профессией. Ее мать однажды сказала: «Жить без шофера – значит жить как животное».

Кэтрин и Марисоль в теннисной форме привлекали так много взглядов, что их это смущало. Теннисисты-мужчины, иногда пропускавшие удары, не могли не поглядывать на них, сначала на одну, затем на другую, скорее как зрители теннисного матча, а не участники. Если бы Гарри был дома и посмотрел в свои окна, выходившие в парк, он мог бы их увидеть, далеких, но ослепительных. Но вместо этого он то ли гулял, то ли искал ее на городских улицах. Когда он шел домой, они заканчивали игру, а когда миновал игровую площадку и вышел на Сентрал-парк-уэст, Кэтрин была всего в нескольких сотнях футов восточнее.

По дороге домой она продолжала слышать в памяти удары теннисных мячей, которые, отраженные искусно подставленными ракетками, звучали как постоянное, хотя и неравномерное хлопанье пробок. Когда она пересекла верховую дорожку, шедшую буквально в тени Сан-Ремо, мимо прорысили две лошади, высокие и красивые. На одной ехал мужчина с посадкой опытного наездника и в идеальном наряде – сапоги, галифе, твидовый пиджак, галстук и очень тонкая шляпа. С гвоздикой в петлице, он повернулся в седле, разговаривая со своей дочерью, девочкой лет семи или восьми, в таком же элегантном наряде, как у него, только миниатюрном. Хотя ее лошадь была поменьше, чем у него, она столкнулась с общим ужасом богатых детей, с тем страхом, с которым сталкивалась и сама Кэтрин и с которым совладала: под ней лихая лошадь, которая, если учесть пропорции, в два с половиной раза выше, быстрее и своевольнее, чем лошадь отца, и нет никакой возможности обхватить ногами лошадиные бока, чтобы держаться ровно. Отец, казалось, влит в седло самой гравитацией, а дочь просто покоилась там, сохраняя равновесие лишь с помощью собственной грации и Божьей милости. Однако она не боялась, потому что доверяла отцу, а тот дал ей на ходу дельный и толковый совет, и, благодаря его любви и милости Божьей, она продолжала держаться.

Величественная лестница с блестящей белой балюстрадой и красно-коричневыми каштановыми перилами располагалась у той стены дома, что прилегала к Саттон-плейс, зигзагами поднимаясь со второго этажа на шестой, мимо больших окон с видом на улицу. Поэтому, как только она перебралась из детской на шестой этаж, ей было велено никогда не выходить на эту лестницу неодетой, чтобы «бедняки», жившие в кооперативных квартирах по ту сторону Саттон-плейс, не могли мельком увидеть ее в дезабилье.

Наверху эта лестница выходила на обширную площадку, тянувшуюся по всей ширине здания с юга на север. Повернув налево, человек попадал в галерею, увешанную подсвеченными картинами почти до архитравной двери у северного края, служившей входом в ее апартаменты. Длинный коридор шел в глубь здания, и по бокам от него располагались ванная, гардеробная, кабинет и спальня, все вместе это занимало менее половины этажа. Большую же часть занимало основное помещение, куда коридор вливался так же естественно, как ручей, – огромная гостиная, выходившая на террасу двумя ступеньками ниже. Из этой комнаты, с камином, роялем и картинами американских и французских импрессионистов, сияющими как драгоценности, можно было увидеть Квинс на другом берегу реки. Пейзаж открывался индустриальный и мрачный, но это сглаживалось обширным водным пространством и почти кроваво-красными восходами. Корабли и баржи, мчавшиеся мимо, поскольку их скорость удваивалась быстрым течением, подходили так близко, что можно было различить цвет глаз рулевых.

Очень немногим капитанам нравилось вести суда против течения или вниз по реке, когда оно менялось из-за прилива, но частенько все-таки приходилось. И тогда суда, которые в других случаях могли появляться и исчезать в считаные секунды, целых пять или десять минут вынуждены были трудиться изо всех сил, чтобы преодолеть участок реки, который ей было видно. Лоцманы на судах, идущих по течению, затаив дыхание, направляли их, словно при полете, а их коллеги на судах, идущих против течения, задыхались, словно им требовались усилия, как при восхождении на гору.