На солнце и в тени - [13]

– Пустите руку! Что еще за право решать?

– Это значит, что вы не животное и не марионетка. Вы сами можете думать, сами действовать, сами защитить свои интересы, вы не кукла своего босса.

– Кто вы такой, Вилли Саттон[12]? Бэтмен?

– Бэтмен. – Он глянул на Кэтрин, которая стояла, выпучив глаза. – Скажи что-нибудь, Робин[13].

Прочистив горло, Кэтрин высоким и красивым голосом сказала:

– Привет!

– Я положу, но сначала отпустите. Так не дотянуться.

– Это я уже слышал, – сказал Гарри. – Отпустить не могу.

– Тогда не получите еще одну сосиску. У меня есть право выбора.

– Почему я должен вам доверять?

– Можете оставить в залог мое кольцо.

Он посмотрел на кольцо.

– Где вы его купили, в Вулворте?

– У Тиффани, – солгала женщина (и по голосу чувствовалось, что она лжет).

– Откуда мне знать, что вы не обратитесь в полицию или ФБР?

Вдруг в камере появился второй хот-дог и упал в горшочек.

– Я взяла его с другого подноса.

– Спасибо, – сказал Гарри. – Вы очень добры.

Кэтрин посмотрела на него так, как и впрямь никогда раньше ни на кого не смотрела, а потом спросила:

– Вы всегда так делаете?

– Только если не тороплюсь.

Она потеряла дар речи, но потом рассмеялась, и смех продолжал разбирать ее снова и снова, пока она покупала себе чай со льдом и булочку с маслом и даже когда вернулась к нему и села за столик, качавшийся каждый раз, когда кто-нибудь из них касался его или что-то на него опускал.

– Ну и ну, – сказала она.

– Мне это не кажется слишком уж возмутительным, – отозвался он. – Если учесть, что совсем недавно закон требовал, чтобы я прыгал с парашютом и стрелял в людей, которых не знал и которые были сыновьями, отцами, мужьями и братьями… таких вот женщин, как вы.

Это была жалоба. Война закончилась так недавно, и так много людей в ней участвовало. В знак согласия она на секунду прикрыла глаза.

Помимо всплывающего безо всяких усилий воспоминания о ней, он располагал только ее именем, которое было ненастоящим, ее телефонным номером, который соответствовал действительности, и приглашением позвонить в воскресенье вечером – в восемь, как с заманчивой точностью сказала она. В те выходные он бродил среди сложных теней Эла[14], по тихим районам безлюдных по субботам заводов и мастерских, по аллеям, расчертившим вдоль и поперек Центральный парк, под шатрами из свежей листвы, придававшей воздуху светло-зеленый оттенок. За эти два дня он прошагал сорок миль, и ему, хотя он ни с кем не говорил, непрерывным потоком безмолвно являлись слова.

В каждом жилом районе он воображал, что она могла бы вдруг ступить на тротуар, а на каждом рынке или в магазине – что мог бы увидеть, как она что-нибудь покупает: шарф, книгу, изумруд, не важно, что именно. Он сворачивал за угол, умирая от жажды увидеть ее среди полок с розами и пионами, выставленными перед цветочным магазином. На авеню и широких поперечных улицах он вглядывался далеко вперед, надеясь заметить ее на расстоянии. И мечтая, что она вот-вот появится, он изучал толпы, выходящие из театров или двигающиеся по паркам армиями и отдельными батальонами досуга, расслабленно бредущими во всех направлениях.

Манхэттен и его вассальные районы неустанно порождали образы. Даже дым и пар поднимались живописными клубами, медленно разворачиваясь в игре ветра и света, словно безмолвная песнь во искупление памяти о забытых душах. Как бесконечно вспыхивающие картины выступали телеграфией высших сил, так и его влюбленность, светлая и всеобъемлющая, была прелюдией к чему-то более тонкому. С помощью какой магии, выраженной в женщине, можно проходить через дверь к ее сердцу в сердце мира, путешествовать туда и обратно во времени, он не знал, но чувствовал, что так есть.

В воскресенье, прежде чем позвонить Кэтрин, он отправился к Бэттери-парку, перешел в Бруклин по Бруклинском мосту и вернулся обратно в Уильямсберг. Позади и слева от него застыла в тишине военно-морская верфь, где недостроенные корабли и остановившиеся на рельсах краны напоминали о погибших на войне не меньше, чем белые кресты. В парке, через дорогу от своей квартиры, он отдохнул на скамейке с видом на детскую площадку, где играл, когда был ребенком. В четыре часа в тот день воздух стал довольно прохладным для конца мая, и те матери и няни, что оказались достаточно дальновидны и захватили пальто и шапки, надели их на своих детей и подопечных.

Наблюдая за детьми, он обратил особое внимание на две вещи. Девочка лет пяти и ее сестра, которой было не больше трех, хотели напиться из галечно-бетонного фонтанчика на краю детской площадки, но тот был слишком высок для обеих, так что пятилетняя, довольно сильно укутанная и в шляпке колоколом, подпрыгнула и, улегшись животом на край и ухватившись руками по бокам, принялась пить. Но сил ей не хватало, да и от боли в животе невозможно было отвлечься, так что она начала соскальзывать обратно. При этом трехлетняя, в вязаной шапочке и розовом пальто, придвинулась к сестре, тоже ухватилась за край фонтанчика и уперлась лбом сестре в спину, стараясь удержать ее на месте, – закрыв глаза, она дрожала от напряжения, и кудри выбивались у нее из-под шапки. Старшая девочка пила долго, удерживаясь на месте благодаря самоотверженности и сообразительности сестры, столь же блистательным, как и те, которые Гарри случалось видеть на полях сражений в Европе.