На скосе века - [61]

И всё же — «МЫ»!.. Все! — кто сложней, кто проще.

Был общим страх у нас, и грех был общим.

«МЫ» — это мы — пустая злая сила,

В которую судьба нас всех сплотила.

МЫ — жизнь творим. Нам суд ничей не страшен,

Плевать, что это кладбище — НЕ НАШЕ.

Оно — мемориал, и он — освоен:

Обязан каждый памятник, как воин,

Служить лишь НАМ. Лишь МЫ одни по праву

Наследники любой геройской славы.

«МЫ» — это мы…

   Лежит плита над мёртвым,

И на плите цветок, хоть имя стёрто.

Знать, кто-то здесь бывает временами,

Кому плита без букв — не просто камень;

И кто глазами строгими своими

Читает вновь на ней всё то же имя, —

Знакомое ему, а нам чужое…

Кто в снах тяжёлых видит нас с тобою

И ту плиту… И ненавидит страстно…

…А кто другого ждал — тот ждал напрасно.

В его глазах — всегда пустые плиты.

Жаль, от него навек сегодня скрыты

Мы. Наша боль, все взрывы нашей воли…

Проклятье века — разобщённость боли.

Плевать ему теперь на наши взрывы…

Что делать? Жизнь не слишком справедлива,

И лучше быть поосторожней с нею…

…Средь старых плит есть плиты поновее.

Взгляни на них, и мир качнётся, рушась.

Латинский шрифт: «Бобровс», «Петровс»,

«Кирюшинс»…

Бобров… Петров… Так!.. Только так вас звали.

Чужих обличий вы не надевали,

Не прятались за них на поле бранном.

Вы невиновны в начертанье странном

Своих фамилий… Долг исполнив честно,

Не вы себе избрали это место.

Привыкнув за войну к судьбе солдатской,

Могли б вы дальше спать в могиле братской,

А спите здесь меж этих плит немилых,

На кладбище чужом, в чужих могилах,

Где кто-то спал до вас, нам жить мешая,

Где ваш покой смущает боль чужая,

Как будто вы виной… А вы — солдаты.

Вы ни пред кем ни в чём не виноваты.

Вселил вас силой на жилплощадь эту

Без спросу Член Военного Совета

Иль кто-то равный, ведавший уделом…

И вряд ли сознавал он, что он делал.

Он только знал, что есть на то Решенье,

Как в прошлом был приказ о возвышенье

Его внезапном… И как вся карьера,

Весь опыт жизни и основа веры.

Да, мать его седою здесь бы стала…

Но ведь она была всегда отсталой,

Неграмотной… И всех жалела глупо.

Ну где ей знать, что трупы — только трупы,

А жизнь — борьба… Всё, что, спеша к вершинам,

Усвоил сын, хоть был хорошим сыном.

— Ещё б живых жалеть… А трупы — ладно! —

Пусть служат агитации наглядной.

Простите НАС, лишённые покоя!

За всю планету пав на поле боя,

Лежите каждый вы в чужой могиле,

Как будто вы своих не заслужили.

И мимо вас, не подавая виду,

Проносят люди горечь и обиду,

Глядят на вас… И тяжек взгляд… И — всё же

Простите НАС… Его простите тоже.

Простите… Не со зла он делал это.

Он просто точно знал, что Бога — нету.

Кто предсказать бы мог, чем станет позже

Российских бар игривое безбожье,

И «либерте», и опьянённость Целью!..

У них был хмель, у нас — всю жизнь похмелье.

Над нами он, свой долг блюдущий строго.

Но в чём он видел долг, служа не Богу?

Во что он верил, путаясь во взглядах?

Скорей всего — в назначенный порядок.

Где ясно всё, где мир жесток и розов,

Где никогда не задают вопросов…

Или короче — в твёрдые начала,

В то, что его над жизнью возвышало,

Что вдруг пред ним открыло путь и дали,

Чему основы знал не он, а Сталин.

…И в этом состоянье очумелом

Мы жили все. И шли к чужим пределам,

И, падая в бесславье с гребня славы,

Смотрели тупо, как горит Варшава,

Как Сталин ждёт, что Гитлер уничтожит

Тех, с кем и он потом не ладить может…

А позже с тем же, в танках, в ночь без света,

Спешили в Прагу, чтоб закрыть газеты.

Так МЫ живём… Летим, как в клубах пыли.

Топча весь мир… За что? Зачем?.. — Забыли!

Но НАС — несёт… И всё НАМ мало!.. Мало!..

И гибнет всё, на чём бы жизнь стояла,

И гибнем МЫ, зверея, как стихия.

И лжём! — чтоб думал мир, что МЫ другие.

И спятил мир, обманут НАШЕЙ ложью,

И, доверяясь НАМ, звереет тоже.

И кажется, что чёрт завёл машину Внутри Земли…

И бросил ключ в пучину.

И крутит НАС. Мелькают, вместе слиты,

И Пешт, и Прага, и пустые плиты,

И я, и Член Военного Совета,

Хоть он следит, чтоб не открылось это.

А что — не знает… Ложь неся как знамя,

Он сам обманут… Может быть, и НАМИ.

Кем были МЫ?.. Не всё ль равно, кем были?

Мы все черты давно переступили,

И — нет конца… Всё лжём, зовём куда-то.

И с каждым днём всё дальше час расплаты,

Но всё страшней… И возвращенья нету.

И верят НАМ… И хуже топи это.

И вырваться нельзя своею силой…

Спаси, Господь!.. Прости нас

   и помилуй!..

Август — сентябрь 1972

Московская поэма

I

«Воронок» развернулся.

Приказали сойти.

Переулок уткнулся

В запасные пути.

Выступают из мрака

Рельсы… Скоро гуртом

Мы по ним к вагонзаку,

Спотыкаясь, пройдём.

С сундучками, мешками —

Всем своим, что с собой.

Будет часто пинками

Подбодрять нас конвой.

Будет бег — не как в детстве:

С грузом тяжко бежать.

И всё время хотеться

Будет — руки разжать.

Тяжесть выпустив, бросить,

Кончить споры с судьбой.

Ни к чему нам тут вовсе

Всё своё, что с собой.

Пьём до капли из чаши!

Сбиты все колеи.

Что тут может быть «наше»,

Раз и мы — не свои?

II

Но толпою хрипящей

(«Мы» пока ещё — мы)

Всё ж мы вещи дотащим

До вагона-тюрьмы.

Взгромоздимся и стихнем,

Словно найден покой,

Словно цели достигнув

После гонки такой.

И как впрямь отдыхая

Без надежд и без слёз

От надрывного лая

И внезапных угроз.

Словно все мы не смяты,

Не на крайней черте, —

Просто едем куда-то