На склоне лет - [34]

Мне вспоминаются слова из песни: «Влюбленные одни на всем свете», и я нежно сжимаю запястье Люсиль.

— Все хорошо?

Она поворачивается ко мне. Ее лицо совсем рядом с моим. Оно серьезное.

— Послушайте, — говорю я, — между вами разыгралась сцена? Вы поссорились?

— Нет.

— Так в чем же дело?

Она прикрывает глаза. Я сильнее сжимаю ее запястье.

— Вы не хотите поведать мне причину грусти?

— Я не решаюсь.

Люсиль чувствует, что я обеспокоенно наблюдаю за ней. Она приподнимает веки, и я вижу ее помутневший взгляд. Ресницы моргают. Они влажные.

— Вы плачете, Люсиль?..

— Нет.

— Послушайте, Люсиль, в чем дело?

Она молчит, но ее губы дрожат, как если бы она подавляла в себе желание сделать нелегкое признание. Она подвигается ко мне ближе. Мои губы ощущают ее дыхание.

— Мишель… Обещаете на меня не рассердиться?

— Обещаю.

— Мишель… Мне хотелось бы стать вашей женой… хотя бы единожды, если иначе нельзя… Но чтобы лучше переносить эту постоянную разлуку… нужно, чтобы между нами протянулась связь, на которой не сказывается время. Я не умею объяснить, но уверена, что вы меня поймете… Иначе вы от меня устанете, Мишель.

Ее глаза с тревогой меня изучают.

— Я не хочу все потерять, — продолжает она. — Я как будто свалилась вам на голову со своей любовью. Не отвергайте меня, Мишель.

— Люсиль… что вы придумали?.. Я тоже часто и подолгу думаю о вас… Если бы вы только знали!

Я размышлял. Празднество раскрепощенных тел вокруг нас продолжается при ослепительном свете летнего дня. Возможно, есть средство, немного отчаянное, принять в нем участие. Я кладу руку на бедро Люсиль, очень стараясь, чтобы в моем жесте нельзя было усмотреть никакой двусмысленности.

— Люсиль, милая… Прижмись ко мне.

Мы соприкасаемся лбами.

— Как тебе известно… мы уже не дети… Любовь — мы занимались ею множество раз… нередко из любопытства, по привычке… и даже с отвращением… Верно я говорю?

Ее голова, упершись в мою, подтверждает, что да.

— И, насколько ты могла заметить… она не убивает сомнений… Тебе прекрасно могут изменять в мыслях даже в самый разгар сладострастных объятий… Верно я говорю?

— Да.

— И знаешь почему? Потому что люди не умеют говорить о любви. Любовь — сражение. А не обмен. По крайней мере, так оно происходит в молодости. Но мы с тобой, Люсиль, — что нам мешает говорить друг другу о любви… здесь… сейчас… Говорить о ней куда как лучше, нежели ею заниматься.

Она слегка отстраняется, желая удостовериться, что я не шучу.

— Да-да, Люсиль, таково мое глубокое убеждение. Суть интимности не исчерпывается познанием секрета наших тел. Да… да… Она включает также откровения, объемлющие уже и тело, и душу. Вот ты и вернула меня к литературе. Но ведь ты понимаешь, что я хочу сказать, правда?

Она впилась в меня глазами. Они как две горячие звезды. Внезапно я устыдился того, что злоупотребляю ее доверчивостью, лишь бы выгородить свое мужское начало, разрушенное возрастом. Но в то же время у меня нет впечатления, что я и в самом деле говорю ей неправду.

— Я думаю, ты прав, — бормочет Люсиль.

А я — мне хочется сказать ей, что я вовсе не так уж и прав, как она думает, и что…

Внезапно меня захлестнул поток эротических картин. О господи! Вернуть бы мне еще разок свои тридцать лет и больше не путаться в заумных словесах. Но мне не остается ничего другого, как доиграть свою роль старого всезнайки, впавшего в нежность, как иные старики впадают в детство. Я вижу, что она смеется.

— Мишель, милый… Это правда — ты просто уникум. Продолжай говорить мне о любви!

И я плету и плету словесные кружева! И в конце концов убеждаю самого себя в том, что я очень крепкий, очень ловкий. И мы прижимаемся друг к другу, неудовлетворенные, но угодившие в ловушку слов и позабывшие, где находимся. Когда мы очнулись от оцепенения, было полшестого, и Люсиль вскочила на ноги. В мгновение ока она готова уйти.

— Ну и достанется же мне на орехи, — говорит она, как девочка, пойманная с поличным.

Она наклоняется и чмокает меня в лоб.

— Оставайся, мой романист. — И, смеясь, добавляет: — Мой бумажный любовник!

Я приподнимаюсь на локте посмотреть ей вслед. Она захотела меня уязвить? Нет. Она не рискнет иронизировать. Этот эпитет, слетевший с ее языка невзначай, следует понимать в том смысле, что моя любовь — любовь писателя, а чувство, которое идет от головы к перу, остается головным; наверняка именно это и удивляет ее, и задевает. Во мне же самом оставляет привкус горечи. Во всем этом ощущается фиаско. И даже если я, вместо того чтобы описать эту сцену в общем и целом, расписал бы ее, восстановив во всей жизненной полноте — да и сумел бы я это сделать? — так вот, мне не удалось бы замаскировать ее искусственность. К чему лукавить! Я удрал — вот и все. Я испугался! Господи, чего? Осложнений? Скорее всего, с тех пор как я нашел себе место, где можно укрыться от жизни, я утратил контакт с реальной действительностью, настоящими чувствами и стал не способен на подлинную любовь? Ту любовь к Люсиль, о которой я, быть может, только и мечтаю. Где ответ на этот вопрос?

На пляж мы больше не возвращались. Но виделись в городе как гуляющие, которые встретились случайно. Что может быть более естественным? Менее компрометирующим? Мы шагаем рядом, как бы обмениваясь самыми безобидными замечаниями. Проходим вместе метров сто — двести, не более. И при этом играем в игру интимности, главное правило которой — говорить друг другу все не таясь. И она рассказывает мне о ревности Рувра, его темпераменте, его сексуальных потребностях прежних лет. Иногда я задаюсь вопросом: а не делает ли она это нарочно, желая смутить меня? Довольно скоро в нашу игру закрадывается какая-то извращенность. И мало-помалу мне открывается незнакомая Люсиль — сентиментальная и в то же время крепко стоящая на земле, при этом мстительная — да еще какая! — к тому же себе на уме, изворотливая, короче — женщина, с которой приходится считаться.