На широкий простор - [85]

— Он не звал меня, и я не пойду, — ответила Авгиня, и горькая обида прозвучала в ее голосе. — Да если б и просил, молил меня вернуться — все равно жить бы с ним не стала, — добавила она твердо и решительно.

Дед покачал головой:

— Не надо так упрямиться, Авгиня! Мало ли что бывает между мужем и женой?

— Он попрекал меня хлебом, одёжей, будто я и не работала. Так не хочу ни хлеба его, ни одёжи, ни богатства… Хватит с меня и того, что погналась за его богатством… чтоб оно сгорело!

— Так чего ж ты пришла?

— Пришла забрать то, что из дому принесла с собой, да хлеба детям взять. Кормить-то их надо…

Дед Куприян молчал. Он знал, что детям есть надо. Но он знал также, что если позволит Авгине взять хлеб, то станет как бы ее союзником и сообщником против Василя. Дед протестовал, напирая на то, что надо ей с детьми возвращаться в хату. Внуки его, как только Василя отвезли в больницу, убежали к матери. Но Авгиню никак нельзя было уговорить. Уперлась женщина на своем — и ни с места. Дед беспомощно покачивал головой, разводил руками. Ну что ей еще посоветуешь? А детей, правда, надо кормить… Пускай делают, что хотят!

Авгиня забрала свой сундук, мешок крупы и два мешка муки и все это уложила в сани. Дед Куприян, то ли из жалости, то ли по другим соображениям, сказал:

— Возьми уж и скоромного…

Про все это потом доложил он Василю.

Что подумал Василь, неизвестно, но он промолчал.

Одним словом, попал войт в полосу неприятностей и неудач. Хуже всего, что существуют на свете эти Савка, дед Талаш и Мартын Рыль. Жизнь из-за них не мила. Пока не покончит он с этим делом, не будет ему покоя.

И не одного войта беспокоила мысль о Савке. Думали о нем и приятели Бусыги. Не думать было нельзя: слишком близкое касательство имел Савка к ним. Вот тебе и Савка, их «партизан»! Так закрутил дело, что лучше было бы и не связываться с ним. Не шутки: двенадцать поляков уложили в лесу. Видно, у партизан силы не маленькие. А что, если Савка рассказал партизанам обо всем? Неясной и пугающей фигурой остался для богатеев Савка Мильгун.

Просторна хата Василя Бусыги. Теперь она производит впечатление пустой, несмотря на то что добра в ней немало. Не хватает живых людей. Не видно хозяйки, а без женщины в доме тоскливо. Не видно и ребят, не слышно их веселой возни, щебета. Тихо в хате войта, и эта тишина отдает молчанием могилы. А может, это только так кажется с непривычки…

Дед Куприян лежит на полатях возле печи. Это его давнишний уголок. Стынет старая кровь, ей нужно тепло. Дед Куприян и хата его сына войта — это уже две слабо связанные друг с другом категории: жизненный круг деда суживается, и хата остается как бы в стороне от него; их взаимные интересы кончаются.

Войт слоняется по хате, раздумывает. Вид у него мрачный. Сын, как и отец, ощущает оторванность от мира, но это оторванность другого порядка. Дорога войта и устремления преобладающего большинства крестьянства, в том числе и Авгини, лежат в разных плоскостях. Войт этого еще не понял, но чувствует свою изолированность и обреченность. Поэтому он и мрачен…

Василь немного оживился, когда дверь в хату отворилась и порог переступили Бирка и Бруй.

— Ну, как здоров, Василь?

Это «ну, как здоров, Василь?» звучит сегодня не так, как обычно. Слова приветствия вызывают в памяти войта всю цепь событий последнего времени и прежде всего тот вечер, когда вернулся из своего «похода» Савка.

Сначала разговор не клеился, но, после того как Бруй поставил на стол бутылку, беседа оживилась.

— Но скажите на милость, куда девался Савка?

Бирку этот вопрос интересует не меньше, чем войта и Бруя. Бруй молчит: они с Биркой толковали уже об этом. Интересно, как смотрит на дело Василь.

— Черт его знает! — пожимает плечами войт.

— А не думаете вы, что он примазался к повстанцам? — спрашивает все тот же Бирка.

— От Савки можно всего ожидать, — замечает рассудительный Бруй. — Где ему больше дадут, туда он и пойдет.

— Жалко только, что об этом не подумали раньше, — укоризненным тоном замечает войт и добавляет: — Тут, знаете, вот что интересно: почему он не хотел сразу сказать, что был у них, виделся с ними и знает, где они? А признался только тогда, когда ему хорошенько хвост прищемили да спросили… по-настоящему.

— Так это понятно, почему, — говорит Бруй. — Раз он уже стал с партизанами заодно, то и не хотел их выдавать. А может, и побоялся их.

Соображение, что Савка испугался повстанцев, заставляет войта задуматься.

— Это могло быть, — соглашается он. — Но дело выглядит иначе… Как это могло случиться, что двенадцать человек, Савка тринадцатый, поехали в лес и никто назад не вернулся? Значит, они не случайно попались. Значит, партизаны ожидали их приезда, готовились… И было их там немало… Вот это вы как объясните?

Бруй и Бирка молчат.

— Черт его знает, как оно там было, — разводит руками Бруй.

— В том-то и вся беда, что дело это темное, — продолжает войт. — Допустим, Савка выдал наши секреты. Что тогда оставалось делать партизанам? Если силы у них маленькие, они просто могли перейти в другое место. А если силы у них большие, то они могли сказать Савке: «Иди, расскажи им — это значит нам, — где мы находимся… Они донесут куда следует, и нас придут ловить, а ты, Савка, сам веди их сюда». Вот что они могли сказать ему. И Савке не было смысла тогда молчать… Но Савка небось ничего не сказал.