На севере диком - [6]

— Ну что — «а то»?

— Птичкой взовьешься.

Женя презрительно и, насколько умела, свысока посмотрела на шофера.

— Показала бы я тебе, какая птичка, да боюсь — заплачешь.

Вот этого намека на свое малолетство Гриша перенести никак не мог, он двинулся на девушку с явным намерением сковырнуть в сугроб заносчивую росомаху, но в эту минуту кто-то громко, но спокойно спросил:

— В чем дело, ребятки?

Петров. Секретарь парторганизации.

Шумно дыша, Женя возбужденно воскликнула:

— Ну ясно — авария, товарищ Петров, разве он может без аварий!

Петров молча подошел к машине. Приложил большую почерневшую от металлической пыли ладонь к радиатору. Нет, еще не остыл. Через плечо глянул на шофера. Тот стоял, маленький, щуплый, в замасленной гимнастерке, виновато поглядывая исподлобья. Ну, что с такого спросишь? В доброе время ему бы в школу бегать, самое большое в седьмой класс. А его в тайгу забросило, на ветхий лесовоз. И он не теряется, не плачет, не просится домой. И знал Петров — нет дома у этого паренька, вывезенного из Ленинграда. Знал, что батька его — ленинградский шофер, если жив, бьется где-нибудь в составе танковой части, а мать умерла от голода. Один он, Гришка Орлов, на белом свете. И, значит, должен он, Петров, поступить с ним со всей отцовской нежной строгостью.

Вот он себя не пожалел, стоит в одном легоньком пиджаке, поблескивающем алмазами инея. А ветхим своим кожушком прикрыл радиатор, заслонив от злого мороза, как от врага.

— Ты не форси тут на морозе, — сурово сказал Петров и тяжело двинул желваками на скулах. — Сволочи!

Сорвал кожушок с радиатора и, накрывая плечи мальчика, привлек его к себе, повторяя:

— Сволочи!

— Ничего. Побьем, — тихо ответил Гриша.

— Ясно. Побьем. Подкинь-ка чурок в бункер, ручку дай, попробуем завести. А ты, девонька, беги в свою пятую, позвони в четвертую будку. Там стоит тридцатка. Давай ее сюда на выручку.

Женя — с готовностью, послушным голосом:

— Есть, товарищ Петров.

И затопала аккуратными валеночками. Она очень спешила, но все же не могла не думать о Ване Яхонтове. Какой он? Наверно, уж не такой, как наши шоферы. У него не будет аварий. Не может быть. Она прочла в газете о награждении танкиста Ивана Яхонтова третьим орденом боевого Красного Знамени и, вырезав из газеты его портрет, повесила над своей кроватью.

Она написала ему и получила ответ. Три дня она не чувствовала земли под ногами и даже не дремала на дежурстве. Он с радостью шел на знакомство, твердо обещал победить фашистов и требовал от нее самоотверженного труда, частых писем и верности.

Все это Женя восторженно обещала ему в письме. Но после первого же ответа он замолчал. Тогда она решила, что обманута. Герой-танкист пробивался на своем танке к Вене, кто знает, сохранила ли стальная броня его сердце от жгучих взглядов заграничных красавиц? Сегодняшний намек Мишки Баринова утвердил ревнивые ее подозрения…

Женя очень торопилась. Когда выходила из дому, голубой столбик термометра показывал сорок два градуса. Но ей было жарко. Она вся пылала. Дыхание распирало тесный кожушок. Пуговица на груди уже давно оторвалась. Интересно, на кого шьют эти полушубки? Наверное, они там, в своем швейкомбинате, думают, что все девушки плоские, как доски.

Ну, наконец-то, последний поворот. Сквозь частый ельник, где ей привиделась росомаха, мелькнул огонек.

Вот и диспетчерская. В стороне от дороги, под громадными соснами, она казалась совсем крошечной, эта избушка, наскоро срубленная из бракованного леса. Вокруг чудовищные сугробы снега. На крыше — пушистая гора, из которой торчит железная труба. Голубая струйка дыма, чуть колеблясь, прямо уходит в серое небо.

Женя распахнула кожушок, развязала шаль и, вся пышущая жаром, усталая, ввалилась в диспетчерскую.

Марина, уже одетая, ожидала ее. Она подняла тонкие прямые брови, отчего по лбу пробежала маленькая морщинка, придав ее лицу страдальческое выражение.

— Пришла?

Женя изнеможенно помотала головой.

— Ну, прямо сил нет. Сгорела вся.

— Ты, Женька, сейчас похожа на махровую розу. Такая же красивая и растрепанная. Ну, ладно, принимай дежурство. Вторая и четвертая под погрузкой. Да не спи. Какие новости?

— Директор приехал.

— Знаю. Сегодня собирает совещание. Что по радио? Какие города взяли?

Женя, наконец, пришла в себя. Она разделась и села к телефону. Марина поправляла белую шапочку, потуже затягивала пушистый шарф: она считалась щеголихой. Подруги завидовали ее платьям, обуви и даже казенному белому полушубку, который у нее всегда на редкость чист. И когда только она успевала чистить эту шкурку?

— Нового ничего, — ответила Женя. — По радио что-то передавали, да я не запомнила. Еще инженер какой-то приехал. Фронтовик. Не знаю, какой он. Девочки говорят, ничего. Интересный. Весь в орденах.

Марина улыбнулась, показав мелкие сверкающие зубы:

— Дура ты, Женька. Ну, не обижайся. Ты красивая дура. Ладно, спокойной ночи.

Ее быстрые шаги морозно скрипнули и затихли. Щеголиха. Москвичка. Думает, раз понавезла тряпок, так и умнее всех. В общем, конечно, она умная. Женя, да и все остальные, уважали Марину, но болтать с ней о сердечных радостях и невзгодах не отваживались. Все знали, что у нее горе. Немцы угнали сестру в Германию, и сейчас о ней нет никаких слухов. Может быть, она поэтому такая строгая, замкнутая и так жадно ловит каждое известие о наступлении Красной Армии.