На распутье - [6]

Я слежу за рукой Холбы, вижу, как он подхватывает пальцами пепельницу и поворачивает ее. Шлифованные грани хрусталя переливаются на солнце сине-желтыми оттенками. «Если бы не этот несчастный случай… — думаю я. — Если бы Пали поднялся наверх и ему удалось…»

Холба все говорит и говорит.

«Если бы поднялся не Пали, а я, и мне удалось… Если бы поднялся я, а не Пали, и мне не удалось… После того как почтили бы мою память минутой молчания, точно так же докладывал бы Холба. На этом же самом месте, справа от меня. Только вместо меня сидел бы кто-то другой. Кто? — Пытливо всматриваюсь в каждого из присутствующих. — О чем бы они думали в течение той скорбной минуты, которую посвятили бы памяти обо мне? О чем они думали теперь, отдавая дань уважения Пали? Если бы удалось, Холба говорил бы сейчас о больших достижениях, в итоговых сводках фигурировали бы высокие показатели и в конце квартала впервые за два года вся эта братия получила бы на руки изрядную сумму премиальных. Если бы Пали повезло, то… Неужели ради этого погиб Пали?»

«Интересы завода здесь ни во что не ставят!» — звенит у меня в ушах мой собственный голос.

Холба шевелит губами, изредка для большей убедительности кивает головой, машинально сметает со стола пепел, поправляет галстук и говорит, говорит. Ромхани закрыл глаза, сложил на животе руки, откинулся назад, дремлет или вдыхает аромат герани; толстяк Сюч о чем-то задумался, может быть, вспоминает Гергея, своего предшественника; директор сольнокского филиала Чечи ковыряет в ушах…

«Интересы предприятия… — звучит, как магнитофон, у меня в голове. — Товарищи, сегодня передний край классовой борьбы — производство. Товарищ Гергей принес величайшую жертву на этом фронте…» Чей это голос? Да, это голос Сегеди, из райкома партии, когда он произносил речь на похоронах.

Я озираюсь по сторонам. «Вот они, фронтовики, — мелькает у меня мысль. — Я, они, мы все. Передний край. Если бы Гергею удалось, слова Холбы сегодня гремели бы, как победный марш». Перед моим мысленным взором предстают огромные очки, над ними высокий лоб, а под ними шевелящиеся губы, они невнятно произносят: «Признаете себя виновным?» И я вдруг громко, во всеуслышание отвечаю судье:

— Нет!

Кровь ударяет мне в голову, я смотрю на Холбу, он замолкает, глядит на меня широко раскрытыми глазами, думает, наверно, что я что-то еще скажу или возражаю против того, о чем он сию минуту говорил. Все смотрят на меня. Я еще больше краснею и чувствую, как моя рубашка становится влажной от пота.

— Товарищи… интересы производства… — беспомощно лепечу я. Под устремленными на меня недоуменными взглядами медленно поднимаюсь. — Товарищ Холба, — с трудом выдавливаю из себя, — пожалуйста, продолжай… Я…

Пошатываясь, я выхожу в приемную.

5

Вахтер, завидев меня, кричит шоферу:

— Дюси-и-и!

— Не надо, — останавливаю его. — Я пройдусь пешком.

Ветер дует со стороны площади Борарош. Я поворачиваюсь к нему лицом и медленно бреду вперед.

Сбежал.

От чего?

Магнитофон не перестает твердить одни и те же слова. То они сливаются в сплошной гул, то звучат членораздельно; в паузах я слышу голос Холбы, который то повышается, заглушая голос Пали и мой собственный, то лишь служит фоном: «Склад полуфабрикатов забит до отказа; одними деталями хоть Дунай пруди, а других в запасе всего на два-три дня. Вот в чем беда. Все упирается в сборщиков. Мечутся без толку, собирают, разбирают, подгоняют, выполняя работу, которую обязан выполнить цех первичной обработки… Из-за нехватки деталей стоимостью в несколько форинтов задерживается выпуск продукции на сотни тысяч форинтов. Вот в чем зло, а не в том, что изделия устарели. За минувшие два года…»

Прохожу мимо телефонной будки. К счастью, нащупываю в кармане жетон для автомата.

Отвечает секретарша.

— Дорогая Мацока, если я не вернусь до вашего ухода, сложите все в мой письменный стол, ключ оставьте у вахтера.

— Ой, товарищ директор! — восторженно восклицает секретарша. — Вам звонили из министерства.

— Кто?

— По-моему, товарищ заместитель министра…

— По-вашему? Что значит «по-вашему»? Сколько раз говорить вам… — Я умолкаю, охваченный какой-то апатией.

— Простите, — оправдывается секретарша, — но, если вы через минуту смогли бы еще раз позвонить, я…

— Благодарю, не надо. Не забудьте оставить ключ.

Кладу трубку и, отыскав в кармане еще один жетон, тут же набираю другой номер.

— Прошу товарища заместителя министра. Да, это я, Янош Мате… Товарищ Фюлёп, кажется, звонил? Будьте добры, соедините… Я подожду.

На Шорокшарском шоссе жизнь бьет ключом, оно дышит, грохочет. Мимо меня проносятся машины, фургоны, едут подводы; по шоссе везут овощи, кирпич, мясо, цемент.

— Алло! Будьте добры, погромче. Не может? А когда?.. Хорошо, уточните, я подожду.

Мне почему-то вспоминается стихотворение давно забытое, но, видимо, хранившееся где-то в глубине сознания. Фрейд бы сумел ответить, почему и почему именно сейчас оно пришло мне на ум.

Слышу, как говорят: «кто-то», «никто» или «некто».

Не отпирайтесь, на свете действительно много таких.

Но попробуйте к ним присмотреться. Каждый великое чудо.

В глазах — мука немая и жажда любви.