На распутье - [41]

Я выбросил из шкафа обе шапки, одну даже поддал ногой и начал одеваться.

На следующей тренировке я обнаружил у себя в шкафу записку, отпечатанную на машинке.

«Голосование состоялось без тебя, результат: 5 — да, 9 — нет».

Я сделал вид (другого ничего не мог придумать), будто не заметил записки, но пять огненных клейм жгли мне мозг и все внутри. Именно этим состоянием можно было объяснить то, что, когда за день до моей свадьбы Митю неожиданно предложил мне забыть ссору и в знак прежней дружбы провести с ними свой последний холостяцкий вечер, я согласился. Я втайне надеялся, что мне каким-то образом объяснят смысл голосования и все прояснится, дурацкая шутка, идиотская игра, грубая клевета будут разоблачены.

Мы собрались вечером накануне свадебной церемонии в огромной мастерской отца Деги, оборудованной в мансарде одного из домов на Белградской набережной. Одна стена ее, выходившая на Дунай, была сплошь из стекла. Огромное помещение можно было разгородить портьерами на несколько кабин, отсеков. Кроме гранитных глыб, готовых и неоконченных скульптур, здесь стоял стеллаж для инструмента, верстак и кушетка. Помимо этого помещения, имелась еще ванная.

Вино принес в плетенке Митю, сказал, что это бадачоньское. Я был плохим знатоком вин, но, как выяснилось позже, оно оказалось вовсе не бадачоньским. Сам Митю не очень-то налегал на вино, ребята тоже лишь прикладывались для виду, а меня все потчевали: мол, на мальчишнике так полагается, последний раз. Душевные сомнения увеличили жажду, и я пил. После трех-четырех стаканов я почувствовал себя плохо, наверно, в вино подлили чистого спирта. Меня втащили в ванную, там меня начало рвать. Все казалось мне отвратительным, мерзким, ни на что глаза бы не смотрели, хоть бы провалилось все в тартарары.

Кто-то пошел — не знаю, кто именно: в глазах у меня все расплывалось, я видел лишь смутные очертания — и, хохоча, сказал: выходи, иначе прозеваешь самое главное. Я попытался встать на ноги, но не смог, тогда меня подхватили под руки и, поддерживая с двух сторон, повели, предупреждая на ходу, чтобы я даже пикнуть не смел, иначе все испорчу. Сдвинутыми портьерами мастерскую разделили на две неравные части, мы вошли в большую, лампа здесь не горела, но было не очень темно, потому что свет проникал сквозь портьеру. Меня усадили в кресло.

Из-за портьеры доносились голоса Деги, какой-то девушки, мне незнакомой, и Митю. Сильно захмелев, я довольно смутно понимал, о чем идет разговор, и очень медленно постигал смысл всего происходившего вокруг. Девушку заманили, сказав, что в ее лице наконец-то подыскали для папы бесподобную натурщицу, маэстро сейчас придет, а пока они поболтают. Сначала упросили ее выпить рюмочку, затем, как она ни противилась, еще, а когда она уже перестала сопротивляться, наливали все чаще и чаще. Девушка опьянела и громко хохотала в ответ на комплименты, а на них Тилл и Деги не скупились. В довершение всего они набросились на нее, стали срывать платье, дескать, им поручено удостовериться в правильности форм…

Сообразив, в чем дело, я начал кричать, но они подскочили ко мне, зажали рот, оттащили обратно в ванную и заперли дверь.

— Скотина, — проворчал Митю, придя за мной. — Испортишь всю игру, а мы хотим тебе глаза открыть. Это настоящий мальчишник, глупец, и если потом ты все же не откажешься жениться, что ж, ступай расписываться.

Я снова стал кричать. Тогда они силком влили мне в рот вино, а что было потом, я уже не помнил.

Очнулся я на следующий день в мастерской, на кушетке, перед глазами круги, голова разламывается. Я взглянул на часы: четверть девятого.

На десять часов была назначена регистрация нашего брака в совете.

5

В свадебное путешествие мы отправились в небольшую деревушку на берегу Кёрёша. Здесь сорок лет учительствовал дед Гизи по отцу, теперь он был на пенсии. Дом окружал огромный сад. Длинная веранда на четырех белых столбах увита была диким виноградом, вдоль невысокого забора росли кусты смородины, от ворот до дома тянулась виноградная аллея, позади дома, за исключением небольшой площадки, сплошь были фруктовые деревья. На этой небольшой прямоугольной площадке старик разбил нечто вроде японского садика: посадил бамбук, фиговые деревья, южные цветы, с трудом переносившие непривычный климат. Здесь мы вели борьбу с сорняками, ибо дедушке уже трудно было орудовать мотыгой. Нам больше всего полюбился этот уголок: тут мы загорали, читали, отдыхали после обеда, а когда наступила жара, и ночевали.

Дедушка частенько говорил нам, что родители Гизи тоже очень любили этот уголок и проводили здесь свой медовый месяц. Бабушка при этом вздыхала, а мы с Гизи хранили глубокое молчание. Чаще всего эти разговоры заканчивались жалобами, мол, дедушке все труднее управляться в саду, бабушка не в силах содержать в порядке дом, если один захворает, все заботы сваливаются на другого, к тому же нужно еще ухаживать за больным. А что, как оба заболеют? Дедушка подвел все к тому, чтобы в конце концов предложить нам переехать сюда, дескать, он завещает нам дом, сад, небольшие сбережения, живите, наслаждайтесь счастьем, ведь в этом неустроенном мире только в таких уголках и возможно оно. В деревне, мол, я мог бы учительствовать, лучшего занятия и не придумаешь. А Гизи хватит хлопот и по дому.