На распутье - [18]

Вахтер делает ход, вижу, шансы его подымаются.

— Надо бы на деньги играть, — отвечает он с хитрецой. — Тогда бы интереснее было. Но он не хочет. Знай пристает, садись да садись, сыграем, а на деньги боится, — ворчит он на своего партнера, разумеется добродушно. — Ты, старый жмот, денег жалко, что ли? Предпочитаешь на девушек их истратить? Или старуха отбирает все до гроша? — Затем говорит, уже обращаясь ко мне: — И в пинг-понг тоже пока еще играю. В прошлый раз в клубе выиграл у молодежи два бокала вина с содовой. Прыгают вокруг стола, а по мячу бить не умеют. Показал я им класс игры. — Он встает, убирает со стола шахматную доску, берет в руку воображаемую ракетку, имитирует удары ею. — Вот так — прямой удар, а так — сбоку. Стоит только подойти к краю стола, как рука и опыт сами начинают действовать за меня. Там тебе ни силы в ногах, ни выносливости не требуется. Пинг-понг — игра не для молодежи. У кого ноги еще крепкие, пусть идут в футболисты. — Он кивает на сторожа. — Вот Гергей, товарищ Мате, неплохо играл когда-то в футбол. У него сила была в ногах. Не окажись он таким ослом, непременно попал бы в любительскую сборную страны, а то, может, и в профессионалы угодил бы. Есть же, черт возьми, такие легкомысленные люди, что растрачивают зря свой талант; им, можно сказать, огромное счастье привалило, а они занимаются бог знает чем. Скажите, почему так бывает? Один непременно хочет выбиться в священники, хотя ему больше подходит стать грабителем, другой, — он опять кивает на сторожа и подмигивает мне, — в шахматисты норовит, хотя ему впору пасти гусей, третий в министры лезет, а сам и в швейцары не годится, четвертый, хотя и обладает всеми необходимыми качествами, только и думает, как бы на печи отлежаться. Я имею в виду не калильную печь, а домашнюю, где он спину греет да горшки со сметаной облизывает. И еще вот что хочу сказать: есть и такие, кто мог бы сделать много полезного своими руками, но им больше нравится затачивать карандашики. — Он приставляет палец к виску и вращает им. — У таких чаще всего пара в голове на одну-две атмосферы больше, чем голова может выдержать, и нет клапана, чтобы выпустить его. Послушайте, товарищ Мате, что скажет старик: кем человек родился, тем он и остается, как полагают индусы, у которых все люди разделены на касты. А кто все-таки норовит идти в другом направлении, тот, как правило, обязательно заблудится. Взять, к примеру, хотя бы меня. Ей-богу, я родился голубятником, и роковая ошибка моей жизни, что стал металлистом. — Он улыбается, повторяя свою извечную шутку: он всегда норовит отмочить ее, с кем бы ни беседовал. Затем протягивает мне свои ладони. — Видите, я почти шестьдесят лет ворочал железо и другие твердые материалы, но разве они похожи на руки заводского рабочего?

— А мои? — И я протягиваю свою руку.

Он смотрит не на мою ладонь, а по-прежнему в глаза.

— Вы, товарищ Мате… — Он берет меня за локти и прижимает к себе. — Вы, Яни, — говорит он задушевно, — не годитесь в директора. Это тоже ошибка. С вами говоришь как с равным. Это нехорошо. В настоящем руководителе должен чувствоваться начальник. Тут ничего не поделаешь, так уж устроен человек. А вы не умеете начальническим тоном разговаривать с людьми. Не рождены таким. Вы уж простите меня, старика, может, и не следовало говорить подобные вещи. — Он умолкает, пристально смотрит на меня и, словно решившись наконец, продолжает: — Ну, раз мы уж так откровенно разговорились, не скажете ли вы мне, как произошло это несчастье. Потому что очень много всякой ерунды болтают, вы даже не представляете себе. Говорят, будто вас интересуют одни показатели да конверт, и, стараясь пустить пыль в глаза своему начальству, вы только и знаете, что без устали твердите: «Интересы производства, интересы предприятия, интересы завода», а о человеке совсем позабыли и, пожалуй, даже слово это не выговорите. Оно, конечно, работяги любят языки почесать, вы ведь и сами знаете. — Он хватается за пуговицу моего пиджака. — Яни, сынок, скажите мне, что тут правда, в этом несчастном случае. Я ведь знаю, какими вы были большими друзьями, настоящими товарищами…

— Ну ладно, хватит, дядюшка Адам, — перебиваю я его. — Следите лучше за доской, а то зазеваетесь и получите «мат».

Я покидаю их, поднимаюсь к себе. Всюду пустынно, только в конце коридора судачат две уборщицы.

В одном из ящиков письменного стола лежит протокол совещания, беру его в руки, читаю.

«Х о л б а. Отделу рационализации необходимо предоставить больше самостоятельности. Нужно покончить с таким ненормальным положением, когда во время штурмовщины в конце квартала или полугодия мы отрываем лучших инженеров от исследовательской работы и заставляем заниматься случайными, малозначащими делами…

Р о м х а н и. Их не убудет от того, не упадет корона с головы, и, в конце концов, как ни подходи, они тоже живут за счет завода, а посему главное — производство.

Х о л б а. Предлагаю, во-вторых, ликвидировать в научно-исследовательском институте аристократические замашки. Нельзя допускать, чтобы инженеры, какими бы выдающимися специалистами они ни были, рассуждали так, будто нельзя заранее намечать сроки развития производства, что мы якобы не можем устанавливать им ни квартальных, ни даже двухлетних заданий. Это ошибочная точка зрения, она недопустима на производстве.