На радость и горе - [11]

Не медля, слесари расцепляют поезд, задние машины бегут в голову, схватываются одна за другую стропами. Теперь главное — скорость!

Враз взревели тягачи, выскочили на ледяной понтон. Шадрин — уже на другом берегу — размахивает обеими пятернями, кричит хрипло:

— Газу! Газу!..

Из-под гусениц — взбрызгами синие крошки льда. Раздается глухой треск, стон, и еще, еще, будто взрываются глубинные бомбы. Видно, как по всей реке проседает, гнется наст. Из прорубей, пробитых неделю назад, замерзших, а теперь лопнувших, фонтанами выдавливается черная вода, Вся долина Амги дымится на морозе, и уже не разобрать, где, что, как… Шадрин давно сорвал голос, но еще пытается кричать:

— Газу! Газу!..

Левый крайний трактор вдруг скатывается с ледяного моста — порвал трос. Но Бондаренко — циркач! — мгновенно тянет державу, правее, и все — дружно за ним.

Берег!

Прошло несколько минут, а кажется — вечность. Бригадир изнанкой шапки вытирает лоб. Ребята выскочили из кабин, окружают его.

— Что, Леонтьич, порядок? — и заглядывают в его глаза, повлажневшие в улыбке, черные, чуть навыкате.

Шадрин молодой еще: лет двадцать пять, но все в бригаде зовут его по отчеству — Леонтьич, или, как принято именовать бригадиров, иронической кличкой — Бугор.

— Порядок… Перетрусил я за вас, лучше бы на медведя без ножа сходил, — говорит он.

Подскочил Бондаренко.

— Бугор! Полагается?

— Полагается. Тебе, Вася, — первому, — он достает из кармана ключ. Бондаренко выхватывает его и резво бежит к котельной, отмыкает заветную дверцу, несет бидон со спиртом.

На бегу он кажется длинным, нескладным, нелепо размахивает красной, без рукавички, культей, скалит зубы.

— Еще бы не первому! — и тут же наливает себе в перевернутую крышку бидона спирт, пьет залпом, жадно хватает горстью, ртом снег и замирает на секунду, закрыв глаза.

— Ох, словно Христос босыми ножками по душе прошелся! — еще наливает, пьет и, развеселившись, ногою лихо смахивает с придорожного пня снежную шапку, садится на него. Теперь он чувствует себя главным в компании, покрикивает:

— Разводи костер! Живо! Шевели ногами, коль мозгов мало! — глаза у него голубые, бесхитростные, морщины скрыты пятнами машинного масла. Наверное, он и себе кажется сейчас юным, всемогущим.

А ребята и без того уже поставили на поляне две треноги, повесили на них ведра со снегом, бухнули туда тушенки, лапши, сели в кружок. Рукавиц не снимают — мороз, пока несешь ко рту ложку, в ней уже пленка стылого сала.

Да, так и не нагнал их до сих пор бало́к-обогревалка, обещанный начальником гаража. Шадрин послал уже три записки со встречными шоферами на базу в Юхту, но ответа не получил. Каждый вечер разговоры только об этом, но сегодня про такой пустяк никто не вспоминает, наоборот, шутят:

— Пить, что ли, или умыться спиртом?

— Медведь в тайге тоже не умывается.

— Ништо, зато шкура на скулах не шелушится!..

Одно ведерко вычистили и второе. Шадрин разливал спирт. Все довольны им, подтрунивают над бригадиром, над его сорванной глоткой. А он вдруг в какой-то момент стал противен сам себе. Подумал: «Ну да, как купчик удачливый. Прошли перекат, баржу не разбило, а в барже — состояние. Выкатывай купчик на берег бочонок хмельного, пей, бурлаки!.. Стоит недорого!»

Давно ли и он был таким же вот трактористом, слесарем, крановщиком — на все руки, как и положено на Севере каждому, ну, может, у него было упрямства, смекалки побольше, чем у других, кончил курсы механиков, и вот уже — начальничек, добрый дядя, от ласки и гнева его зависит каждый. Он — свой, но вроде бы уже и не свой, одно слово — «начальничек». А сделать для них, помочь им не может даже в малой малости. Проклятый бало́к!..

Кое-кто ушел уже в свою кабинку — спать, согнувшись в три погибели. Остальные сидят у костра. Бондаренко набросал рядом веток, на них — кожушок, улегся, пояснив:

— Нежный я человек. Не могу в кабине: мотор тарахтит, все вибрирует, и от этой вибрации у меня нос щекоти́т. Прошлой ночью зажал кончик в кулак, только тогда и заснул. Так-то лучше!..

Посмеялись. «Мне бы его характер!» — с искренней завистью подумал Шадрин. А Василий опять лясы точит:

— Хорошо… А бабы наши сейчас маются на пуховых перинах. Бедолаги!..

Про женщин разговор поддерживают с охотой, от шуток — уши вянут, но за ними — тоска: у каждого в том ли, другом поселке осталась одна, любимая или привычная, но одна. Как-то они там, одни-то?.. Неделями мотаешься по трассе, ночи на Севере длинные, скучные, а холостых парней на стройке навалом. Холостежь — это народ такой!..

Липкие, злые мысли поневоле лезут в голову, и, может быть, поэтому чем грубее шутка, тем кажется лучше.

— Я однажды со своей упорол штуку! — говорит Бондаренко. — Она еще здесь с мальцом жила… Сбрехал, не знаю зачем: в ночь, мол, ехать. А ехать-то еще завтра. Ну, собрала она мне бельишко, сала кусок, хлеба, лука, еще что-то. Посидели, чаю попили. А мне все мнится, быдто торопится она, быдто спешит меня выставить. Как кольнуло что-то! Но виду не показываю, молчу. В комнате жарко, так я фортку открыл. Поцеловались на прощанье, как положено. Она вся такая теплая, мягкая, уходить, ну, никак не хочется! — Тут кто-то гоготнул, но его оборвали. А Бондаренко продолжал говорить, улыбаясь, вроде бы даже весело: — Ушел я. И к кирюхе одному, дружку. Да вы небось знаете его: Ганька Банников. Вот он. Не раз у меня гостевал, и я приметил: Галина моя ему по сердцу, да и он ей тоже, кажись. Говорю: «Друг ты мне али нет? Если друг, иди сейчас ко мне, на вот, пару бутылок я купил, и приударь за Галькой. Только, чтоб все всерьез было, по-настоящему, хоть на рожон лезь, пенял?..» А Ганька за бутылку на все пойдет, да и парень он такой — молоток, что надо! Согласился.