На пути в Итаку - [66]

Которые, правда, вам покажут только к вечеру. Сначала будет Каир.

Из окна автобуса.

После шестичасовой езды из Хургады по Аравийской пусты-не, слегка замусоренной столбами, нефтяными цистернами и котлованами будущих отелей на голых и абсолютно безлюдных (за все время пути от силы десять-пятнадцать человеческих фигурок) берегах Красного моря, первым сильным впечатлением от Каира будет его бесконечность и перенаселенность, потоки людей, которые не вмещают тротуары. Никто не знает, сколько здесь жителей (официально — 17 миллионов, неофициально — около 20). Многоярусные автомобильные развязки запружены машинами, переползающими из одной пробки в другую. Горизонт образуют вспухшие в бледно-голубом мглистом небе бурые кварталы спекшихся в единую массу домов, его изломанная линия членится куполами и минаретами мечетей. Ну а перед глазами, за стеклом, — обшарпанные стены, сохнущее на балконах белье, пальмы, витрины, ослики с тележками, арабские письмена на вывесках. Очередная эстакада, как встречный поток воздуха, возносит автобус над районом грузных многоэтажных домов с редкими окнами, жилых, но как бы недостроенных — из плоских крыш торчат бетонные столбы с метелками арматурных хлыстиков. Меж домов угрюмые улочки-щели и пустыри. На расчищенных от мусора латках зеленой травы пасутся коровы и козы.

Гигантский, косматый, восточный город.

И уже не надо привыкать к естественности, с какой городские мужчины носят джаляби, а женщины — мусульманские платочки; к руинообразности даже недавно построенных кварталов, неимоверному количеству мусора во дворах и на пустырях, рождающему странное ощущение — если не уюта, то домашности. Один раз пережив это — в Стамбуле или Сусе, — в Каире вы как дома.

Ну и где же собственно Египет?

Эстакады, минареты, джинсы, джаляби, восточные благовония в холле отеля, смрад помоек и легкий аромат мочи на периферийных улочках. Чем египетский Каир отличается от Туниса или Танжера?

Не торопитесь.

Египет начнется раньше, чем вы ожидаете. Во время вашей первой остановки — в Национальном музее. По своему невежеству я готовился перетерпеть его как обязательный пункт экскурсионного протокола — и очень кстати.

Ничего похожего на типовой — с картами, диорамами, схемами полезных ископаемых и проч. — историко-краеведческий музей. Поднявшись по ступеням центрального входа, пройдя сквозь электронные щупы контроля, я вступил в Древний Египет. Здание заселено каменными фараонами, их женами, жрецами, писцами, домочадцами, слугами, просто знатными горожанами в окружении их вещей, живописи, папирусов. Это Египет сокровенный — каменные обитатели его в большинстве своем подняты из тьмы усыпальниц и погребальных камер (сакрабов). Египет, который скульпторы ваяли четыре тысячелетия с натуры. Пантеон древностей? Реконструкция канувших в историю цивилизаций? Да. Но только отчасти. Египетский скульптор работал не для выставочного зала, не для городской площади и даже не для храма — созданное им, как правило, замуровывалось вместе с покойным. Оно — не для людских глаз, оно — для вечности. Предельно упрощая содержание египетского погребального ритуала, можно сказать, что если телесную вечность человека должно было обеспечить бальзамирование, то духовную — его скульптурное изображение. И потому, стремясь к портретному сходству, художник воплощал еще и, так сказать, идею оригинала — и как индивидуума, и как члена сообщества (то есть идею фараона, писца, месильщицы теста и т. д.), и как Человека вообще. Иными словами, перед нами художественный код египетского мироощущения и миропонимания, который уже сам по себе — величайшее произведение искусства.

Профессиональная изощренность скульптора сочетается здесь с тем, что по первому впечатлению вы примете за архаичность древнего искусства. Но в этой «египетской архаичности» вы не обнаружите примитивизма.

Вот парная скульптура мужчины и женщины, своей монументальностью и обобщенностью напоминающая каменных идолов, и скульптором тщательно проработаны индивидуальные черты лица, так же как и анатомия, вплоть до пениса и женского лобка. Последние, кстати, поражают отсутствием сексуального. Для описания чувств, которые вы испытываете, рассматривая эти скульптуры, даже слово «целомудренно» нелепо — это явления другого ряда. (Потом, вернувшись в Москву, я прочитал перевод древнеегипетского текста: «Когда ночное Солнце проводит ночь на храмовых землях, / тогда соитие не дозволяется. / Когда же небо светлеет, / тогда созидающей воле дается свободный путь, тогда он (Ра) (снова) царствует над всеми фаллосами и вагинами». То есть только созидающей воле Солнечного бога подчиняется все, что связано с ростом и развитием жизни. Воля человека тут ни при чем.)

Нет, разумеется, есть в музее историческая экзотика, скажем, золото саркофагов, погребальные ковчеги и ковчежцы, луки, колесницы. Это интересно. Но завораживает другое — само усилие художника, противостоящего распылению, исчезновению жизни, воплощенной в этих людях. Противостоящего смерти. И усилие отнюдь не безнадежное — нам внятен язык, на котором говорят с нами из как бы канувших в никуда тысячелетий. Сошлюсь хотя бы на скульптурное изображение Нефертити, повторив многажды сказанное до меня: сколько бы фотоизображений мы ни видели, но та, как бы не законченная скульптором голова, что хранится в Каирском музее, будет для нас впервые. Ожидаемое и неожиданное переживание первозданности. Грубый серый камень, излучающий тепло и нежность почти совершенной женской красоты. Загадочное явление — скульптура, которая, похоже, способна опровергнуть неопровержимый постулат эстетики: вечной, на все времена, может быть только идея красоты и не может быть ее абсолютного материального воплощения. Но вот оно, воплощение это, — передо мной. Я стою и смотрю, переживая — не скажу, потрясение — некое душевное стеснение, которому не мешают посторонние мысли про стекло, которым она закрыта и которое отражает зал, и потому снимка хорошего не получится, и про то, что хорошо бы до посадки в автобус купить где-то минеральной воды — в горле пересохло, и при этом ощущаю, почти физически, как ласка этой красоты, вошедшая в тебя властно и вкрадчиво, разворачивается внутри, обретая собственную жизнь, как она подсвечивает изнутри все, что я вижу сейчас, спускаясь с крыльца музея, разглядывая куст папируса в каменном прудике, поднимаясь по ступеням в салон экскурсионного автобуса. Как музыка в наушниках от плеера. Красивая женщина?.. Да. Конечно… Но не только. Что-то еще как бы стронулось изнутри — мощное и высвобождающее. Как осознание — не умом, другим чем-то — нежности и ласки жизни, явленной нам в красоте женщины. И стыда за собственное внутреннее безволие и опущенность в отношениях с жизнью.