На пути в Халеб - [105]

Однажды ночью я ел кускус у «грязнули», где все еще не закрывали, потому что горластая компания захватила почти все столики и заказывала, одно блюдо за другим, грозя опустошить всю жалкую кухню «грязнули». Я сидел почти напротив двери и видел, как она распахнулась от пинка и вошли двое, низенький придерживал того, кто был повыше и у которого лицо и одежда были в крови.

— Мне требуется помощь — сказал невысокий. Второй приподнял голову. Это был брат Элен. Молодой нотариус из Хонифлёра является в полвторого ночи весь в крови к «грязнуле»? Я подошел к ним и спросил:

— Рене, ты меня помнишь?

Когда невысокий увидел, что есть кому заняться Рене, то со словами: «Я должен бежать!» — испарился прежде, чем мы успели что-либо ответить. С лестницы доносились его торопливые шаги.

Я подвел Рене к раковине и щербатому зеркалу. Он вымыл лицо и руки. У «грязнули» под зеркалом нашлись йод, пластыри, таблетки от поноса (еда у него была сомнительной свежести) и от головной боли — видно, какая-то добрая душа оставила их там на всякий случай.

— Что произошло? — спросил я.

— Ужасно, просто ужасно, — ответил Рене шепотом.

— Хочешь чего-нибудь поесть?

— Да, я голодный.

— Ты ешь кускус? Это все, что они могут предложить.

— Все равно. О Боже!

— Ты ранен?

— Не обращай внимания, — сказал брат Элен негромко и махнул рукой, отметая всякие волнения. Он несколько раз глубоко вздохнул. Я налил ему вина. Наверно, была в моих движениях чрезмерная тщательность, потому что он поднял на мгновение голову и глянул на меня взглядом своей сестры, только у Элен большие радужные кружки казались светлее и лучистей, а у него во взгляде сквозили какое-то равнодушие и отрешенность. Он осмотрелся:

— Ну и местечко!

— Зато дешево и допоздна открыто.

Рене осторожно ел жесткую баранину «грязнули». Он успокоился, и ровное дыхание вернулось к нему. Я не знал, как спросить его об Элен, но был уверен, что он слышит мой вопрос.

Он странно выглядел здесь, единственный прилично одетый посетитель в хорошо сшитом черном костюме и шелковом приглушенно-синем галстуке, с разбитым, смазанным йодом лицом, с пятном запекшейся крови на воротничке.

— Что нового в Хонифлёре?

Рене что-то пробормотал.

— А что слышно у Элен? — принужденно спросил я наконец сдавленным голосом.

— Элен? — переспросил Рене, и я снова увидел ее глаза и веснушки вокруг носа.

Меня внезапно обдало холодом, до того сильным, что я почувствовал, как губы бьет мелкая частая дрожь, а зубы будто оледенели. Я был потрясен и даже прикрыл рот правой рукой.

— Уехала.

— Куда?

— На Пиренеи. Преподавать в какой-то дыре у подножия По. Он тоже учитель.

— А что он?

— Нормально. Здорово играет в теннис.

— И надолго они уехали?

— Они не говорили о сроках. Уехали, и все.

— Значит, думают там остаться?

— Почему бы и нет? Климат, природа… Люди вокруг приятные. Две небольшие зарплаты, но там и жизнь дешева.

— Как он выглядит?

Рене улыбнулся:

— Не знаю.

— Ну хоть примерно…

Он посмотрел на стол, стоявший против нас.

— Вроде того типа с бородкой. Что-то между ним и тобой.

— Он учитель чего?

— Географии и истории.

— Выходит, родители твои остались теперь в одиночестве.

— Родители? У нас нет родителей.

Он зевнул и потер глаза:

— Пора мне спать.

— Я провожу тебя до гостиницы.

Брат Элен согласно кивнул.

У подъезда он поблагодарил меня и нажал кнопку звонка. Через несколько минут дверь отворилась, и ночной сторож, сердитый и бледный, возник на пороге. Рене сунул ему купюру и вошел. Он выглядел гордым и шикарно одетым, может быть, и довольным.

Потери, ненависть Франка, презрение Жиннет язвили меня, как отравленные стрелы. И все же я знал, что Франк ошибся, считая, будто страдания меня подведут. Лишение дружбы Жиннет потрясло меня, но мука лишь расплавила восковые створки, и острая боль перемещалась из ячейки в ячейку, становясь все слабее, по мере того как умалялось мое тело. Тождество боли и наслаждения, на котором зиждилась моя страсть к музыке, восторжествовало. Требовалось лишь время, чтобы эти ощущения обернулись действием. А уж отступать и исчезать я был мастер.

Две недели спустя я жил в красивой комнате в Латинском квартале. Офорт Жана Батиста Тьеполо — группа молодых дам и господ у открытой могилы — висел над рабочим столом. На какое-то время я сделался чрезвычайно осторожен. Всякий, кого я встречал, виделся мне идущим по своему собственному пути, и ощущение самодостаточности любого человека мешало мне даже заговорить с ним; мысли о прежнем любовнике каждой встреченной мною женщины сковывали мои движения. Немое сочувствие к миру парализовало меня. Похоже, и вправду есть что-то в этом возрасте — когда тебе двадцать семь.