На пути в Халеб - [101]

Мне казалось, что в самом определении «гастрономическое путешествие» было что-то сугубо бельгийское, но симпатия к Жаку победила отталкивание, а любопытство посмотреть на нудистов перевесило все.

Это от Жака я услышал выражение «винцо, побуждающее к злодейству». Помню, он появился у меня в Париже и попросил, чтобы я сводил его в какое-нибудь «приличное, но интересное место» на Монмартре или на площади Пигаль. И после разведки, проведенной Жиннет среди ее друзей, я повел его в грандиозный клуб-ресторан. При виде обмотанного вокруг крошечного копья пергамента с готической надписью «Орден дегустаторов» Жак ущипнул какую-то официантку за тощий зад и спросил, нельзя ли вступить в орден дегустирующих задницы? В скромном артистическом представлении участвовал сам хозяин — его скабрезные шуточки до того развеселили Жака, что хозяин подошел к нашему столику, и мы выпили вместе.

Когда я приехал в Брюссель, Жак принимал меня куда лучше, чем я его в Париже. Он пригласил меня в собственный винный погреб и показал свою коллекцию, где были бутылки с этикетками масонской ложи Вольных каменщиков, в которой сам он занимал не последнее место. По моей просьбе он водил меня в их «храм» (египетские маски, шотландские мечи, еврейская, гностическая и христианская символика, печати и эзотерические письмена — все доказывало: тайна есть), в рестораны, клубы и сельские усадьбы, превращенные в ресторации. Чем ближе я его узнавал, тем сильнее трогали меня его грусть и одиночество; я распознавал их в его громком смехе, в житейской умудренности, являвшей себя в банальных косноязычных фразах, произносившихся с угрюмой серьезностью.

Если я выеду завтра утром, то еще успею вовремя добраться до Брюсселя. Я размышлял о нудистах, ведь это снова мой Зорзо. Венецианская нагота, нега сгущающихся сумерек, безмятежная сладость. Спокойный ветерок пробуждает томление, приглушаемое звуками музыки и, может быть, еще мерцающим песком на берегу океана.

Только на пути в Брюссель я ощутил, несмотря на жару, начало осени.

Услышав в телефонной трубке мой голос, Жак удивился. Он и не думал, что я приеду, раз я не предупредил о том заранее. Моя двоюродная сестра была уже в Монталиве. Машина Жака ждала на старте, груженная всем необходимым для кемпинга, — результат заботы его жены и друзей. Мы пошли перекусить, и Жак ознакомил меня с маршрутом. Я увидел на карте названия городов, которые хотел посетить из-за их соборов, церквей или коллекций, и радостно сообщил об этом Жаку, но тот резко и неодобрительно отверг мои мечты.

— Это гастрономическое путешествие! — сказал он решительно. — Мне хватило соборов и церквей, когда я учился у этих чертовых иезуитов! (Я не понял, имел ли он в виду именно этот орден, или слово «иезуит» в его устах имело собирательный характер.) Если ты путешествуешь со мной, ты едешь исключительно в гастрономическое путешествие — и ни в какое больше!

Мы упаковали в коробку несколько бутылок почему-то любимого Жаком виски «Олд смаглер», лед и содовую и рано поутру выехали из Брюсселя, — кренделя, которые выделывала на шоссе его «де-эс», заставили вспомнить о морской болезни.

— Я искал тебя в Париже, но ты совершенно исчез. Нельзя менять друзей, как меняешь бар.

— Лучше сбежать, чем утонуть.

— Мне этого не понять, — сказал Жак. — Я был у твоей подружки Жиннет, кстати, ее друг тоже был там, молодой и толстый, почти как я, — Шарль-Франсуа, Франк, кажется. Я провел с ними один из прекраснейших в моей жизни вечеров. Все так естественно. Жиннет сидела на полу, у моих ног, поза ее была столь проста и непринужденна. Я сказал ей, что это замечательно, что она сидит на полу, а она отвечала: «Почему бы тебе не присоединиться ко мне, если это так прекрасно?» Но я-то как мог сидеть на полу? Они какие-то легкие, веселые. Как же их все интересует! Порой читаешь газету, и столько всего происходит с людьми, но я ни разу не встречал людей, которых это интересовало бы на самом деле. Да, это было здорово… И даже мне было легко и совсем не одиноко. Ну и гнусный же у тебя парикмахер! Как он тебя обкорнал! А как побрил! Я бы таких умельцев на столбе вешал.

— Парикмахерская у вас на вокзале. В придачу он еще курит вонючую сигару и носит усики, как у Гитлера.

— Меня это нисколько не удивляет! — сказал Жак.

Я слушал его побасенки и смотрел в карту, но когда дорожные указатели сообщили, что мы приближаемся к Амьену, я сказал Жаку, что прошу сделать для Амьена исключение — ради Амьенского собора, самого красивого, светлого и примечательного собора во Франции.

Жак тяжело вздохнул:

— Но ведь мы договорились! Все обсудили и решили. Некрасиво с твоей стороны нарушать соглашение.

— Я всегда мечтал повидать этот собор.

— Разве не достаточно, что эти изверги иезуиты загубили мое детство…

— Но когда строили этот собор, никто даже и не помышлял об иезуитах, — возразил я.

— Уговор есть уговор.

— Но это же Амьен! Религия тут ни при чем. На его фасаде изображены герои басен: ворона и лисица, волк…

— Это чтобы заманивать простаков…

— Ну давай остановимся только на десять минут, на четверть часа. Я хотя бы осмотрю фасад, и мы тут же поедем.