На пути к плахе - [38]

В первый день должна была совершиться казнь над Бабингтоном, Саважем, Балларом, Тичборном, Баруэлем, Тильнаем и Абингтоном. Всех казнили посредством вспарывания животов.

Зрелище было настолько отвратительное и потрясающее, что многим сделалось дурно. Тысячи людей удалились ранее окончания акта, и в толпе слышался громкий протест, несмотря на то, что заговорщики далеко не пользовались симпатиями народа.

Вследствие такого грозного настроения толпы приговор над остальными преступниками пришлось несколько смягчить. Семеро остальных были на следующий день повешены в Лондоне на обычном лобном месте. Этим закончился первый акт заключительной драмы из жизни Марии Стюарт.

Вечером этого знаменательного второго дня в небольшой корчме, в Грейдоне, собралось трое людей. То были Суррей, Брай и Джонстон.

Время наложило свою печать на этих людей. Суррей совершенно поседел, и его лицо было изборождено глубокими морщинами; но по его движениям было заметно, что силы еще не оставили его. Брая можно было сравнить со старым дубом, потерявшим листья и сучья, но еще могучим и способным противостоять невзгодам житейских бурь. Джонстон был моложе их и меньше перенес превратностей судьбы. По наружности он казался человеком в самом расцвете лет.

Суррей и его спутники отправились на север по делам заговора, но, узнав о событиях в Лондоне, возвратились обратно. Они явились слишком поздно, чтобы принести какую-нибудь пользу делу, а потому держались лишь поблизости, чтобы удобнее следить за ходом событий.

Суррей и Брай не решались показаться в Лондоне, поэтому Джонстон один отправился на разведку и, возвратившись, стал рассказывать им о всех событиях. Суррей, заложив руки за спину, крупными шагами ходил по комнате. Брай сидел за столом, подперев голову руками. Когда Джонстон окончил свой рассказ о казнях, Суррей заметил:

– Иначе и не могло случиться! Дело Марии погибло теперь окончательно.

– Безвозвратно! – пробормотал Брай.

– Расскажите, что вы слышали о несчастной королеве? – спросил Суррей Джонстона.

– Королева находится еще в Чартлее, – ответил тот, – но, говорят, ее перевезут в другое место, не называя, впрочем, куда именно.

– Наверное, в Тауэр? – заметил граф.

– А оттуда на несколько ступеней выше! – прибавил Брай.

– Да, возможно! – продолжал Джонстон. – Говорят о процессе против нее, графа Арунделя и еще нескольких господ. Впрочем, вот список имен тех лиц, которые лишаются прав состояния и имущество которых конфискуется.

Суррей просмотрел список и молча передал его Браю. Имена их обоих значились в этом списке. Брай также ничего не сказал.

– Говорили вы с леди Сейтон? – спросил Суррей.

– Да, милорд; леди Джейн намерена возвратиться в Шотландию, ее брат желает этого, и она повинуется. Леди того мнения, что люди в ее и вашем возрасте не могут ни о чем больше думать, кроме дружбы.

– Она не написала мне ни строчки?

– Нет, милорд, она нашла, что это может повредить как вам, так и ей.

– Она права, – сказал Суррей с глубоким вздохом, – и эта надежда утрачена, как все надежды моей жизни. Сэр Брай, наши жизненные задачи значительно упрощаются.

– По-видимому, так, милорд.

– Я намерен довести эту игру до конца; быть может, королеве Марии можно еще помочь чем-нибудь. Если вы желаете избрать себе иной путь, я ничего не имею против этого.

– Я остаюсь с вами! – сказал Брай.

– А вы, Джонстон?

– И я тоже, милорд.

– В таком случае поселимся на морском берегу, где, в случае опасности, останется для нас свободный путь к бегству.

Все трое отправились в тот же вечер на восток графства Кент.

Пред колесницей, на которой везли осужденных в Сент-Эгидьен, ехал впереди Кингстон с частью своих конных стражников. Этот бывший слуга Лестера проявил известным образом свои таланты; теперь он чувствовал себя прочно и мог рассчитывать на повышение и награды.

У Кингстона, несомненно, имелись завистники, но все они смолкли, ослепленные окружающим его блеском; один только человек был еще более подзадорен его удачами и решился пустить в ход свою месть; то был Пельдрам.

После первого проявления гнева, прошедшего для Кингстона без последствий, Пельдрам медлил по некоторым причинам проявить свою месть по отношению к столь ненавистному ему человеку. Но теперь, когда Кингстон выступал в парадном шествии, Пельдрам обложил городские ворота частью своих людей.

Заметив Пельдрама, Кингстон иронически улыбнулся, но тем не менее очень вежливо поклонился своему товарищу. Эта насмешка была последней каплей, переполнившей сердце Пельдрама.

Волнение, вызванное в народе жестокой картиной казни, в первый день доставило много забот полиции, так что Пельдрам не мог думать ни о чем другом, кроме исполнения своих обязанностей, так что и на второй день он явился к себе домой лишь к вечеру, после окончания своих служебных дел.

Пельдрам был холостяк, как и Кингстон, но, сообразно своим средствам, жил вполне прилично и удобно, имел даже слугу. С помощью последнего он разделся, поужинал и затем отослал слугу, но вскоре встал и оделся сперва в кожаную поддевку, как было принято в те времена одеваться при путешествиях, а сверх нее надел верхнее платье. После этого он отправился на конюшню, сам оседлал одного из своих коней, вооружился и, покинув свое жилище, направился на восток.