На пристани - [7]

— Она есть у меня. Там рисунки проникновенные. Художника Зайцева, да?! Знаете, просто здорово, что вокруг вас оказались такие добрые люди. Точнее, кого-то из них вы разыскали сами. Всем им вы должны быть глубоко благодарны за участие. Подобное случается не каждый день, я так себе представляю.

— Всем им бесконечно благодарен по сей день. И сохраню благодарность надолго. И первому редактору своему, и первому художнику.

— И что же, дружите вы с той поры с кем-то из них, переписываетесь?

— Нет, до дружбы не дошло. Им это не нужно. И не переписываемся. Иногда, редко, правда, вижусь с тем или иным. Чаще всего — с критиком. Но и то редко, хотя внимание его чувствую постоянно. Встречаясь, мы с улыбкой вспоминаем наше знакомство. Теперь уже не показываю ему написанного, он отпустил вожжи, считая, что я давно нахожусь в свободном полете, называя меня блудным сыном, но ревностно следит за движением моим. А в первое время, приезжая в Москву с новыми рукописями, шел непременно к нему. Бывалочи, прочтет рассказ или повесть, сядет напротив, положит рукопись на колени и начнет хлестать меня за плохую строку, абзац или целую страницу, а то и за всю не шибко удачную работу.

Лоб залысинами уходит под спадающие волосы, глаза за очками смеются, губы движутся в язвительной улыбке, усы шевелятся, а я сижу, слушаю, чувствуя, как стекает по спине пот. Это были полезные встречи. Критику благодарен более, чем кому другому. Разница в возрасте между нами не столь велика, но перед ним всегда ощущаю себя юнцом, теряюсь в какой-то степени.

— Вы что же, с некоторых пор не хотите утомлять его своей прозой? Стесняетесь? Или нечто другое останавливает вас?

— Стесняюсь. Не будет же он из года в год читать мои сочинения. Не принято так. Да и занят он, много работает. Семья.

— Это сколько же вы отдали времени новому для себя ремеслу?

— Порядочно. Одиннадцатый год.

— Рады?

— Устал.

— Но хоть удовлетворены?

— Иногда есть удовлетворение, иногда нет.

— По-иному все представлялось?

— Никак не представлялось. Открывал каждый новый день.

— А в состоянии вы бросить писательство? Найдется мужество?

— Все чаще об этом думаю.

— Надеюсь, вы не играете?

— Как перед иконой.

— Спасибо. Скажите, а много вас по стране?

— Десять тысяч, кажется.

— С ума сойти. Но зачем так много?

— Не знаю. Десять тысяч, да. Столько же, примерно, на подходе.

— С ума сойти. Что, недостаточно десяти? Еще будут принимать?

— Без конца.

— Но зачем?

— Не знаю.

— Булгакова нет на вас. Или — самого Михаила Юрьевича.

— И правда.

— А вы можете сказать, сколько по стране издают в год художественных книг? Особенно стихотворных сборников?

— Не могу. Неимоверное количество. Не поддается учету.

— Но зачем?

— Не знаю. Не планирую, не издаю.

— Издали бы семь-десять хороших сборников, дав им широкий тираж. Издали бы лучше историю России, Соловьева, скажем. Попробуй, прочти Соловьева. Или Карамзина. Или Ключевского. Родился в России, живешь в России, а историю ее не знаешь. Стыдно. Почему не знаешь — книг нужных нет, а макулатурой завалены прилавки, склады, библиотеки.

— Всеми этими вопросами, как вы понимаете, не ведаю.

— Послушайте, что происходит с нашей литературой? Десять тысяч членов, а читать почти нечего. Десятка два-три имен назвать можно и все. А остальные. Что делают остальные?

— Пишут.

— Стыдно, мне кажется, плохо писать, имея перед глазами полки с классикой. Стыдно плохо писать, когда рядом с тобой жил человек, написавший «Тихий Дон», жили рядом Булгаков и Казаков.

— Как видите, не стыдятся.

— А вы обратили внимание на фотографии юбиляров в «Литературной газете»? Нет, вы обратили внимание на то, как они сидят?

— Давно обратил.

— Они не просто сидят, они думают. Сидят с мыслью на челе. Подбородок подперт кулаком, взгляд устремлен в пространство. Зачем они так сидят, не знаете?

— Об этом надо бы у них самих спросить. Они ведь не просто живут, они постоянно озабочены раздумьями о судьбе отечества, народа, о котором пишут. Такие они в жизни, такие и на фотографиях — с высокой думой на челе. Что же это за мыслитель, ежели он будет сидеть абы как. Вот и позируют перед фотографом.

— А некоторые согнутым указательным пальцем поддерживают подбородок. Палец приставлен к подбородку…

— Кому как нравится.

— Уж вы, пожалуйста, не фотографируйтесь так.

— Обещаю.

— А что, очень удобно быть писателем? Уютно?

— В какой-то степени удобно. И тепло, да. Не надобно, скажем, где-то служить. Вставать затемно при любой погоде и ехать городским транспортом на завод, к станку. Или в контору какую. Можно спать до девяти, встать, пописать, позевывая, попить чаю. А не хочется — не пиши. Каково качество написанного — не важно, всегда найдутся сердобольные дяди и тети, которые что угодно протянут в любые редакции и издательства, да еще после всего и критику напишут хвалебную. Автору останется получить денежки.

— Но ведь это же бессовестно.

— Еще бы. Почему все так прямо и прут в литературу. Лезут. Она стала, в силу различных обстоятельств, очень доступной. Считается, чтобы стать скрипачом, либо пианистом, необходим талант. А писателем стать — нужно просто желание, любое образование, умение складывать слова в строки, умение рифмовать. И все. Пиши, неси…