На пределе - [22]

— Надо сверить точность установки. Может, мотор сбился с крепления, — я.

— Всасывающий клапан западает, — она.

— Скажи Дунаеву, он подправит, — я.

Мне надо выйти из водонасосной. Я поднимаюсь с лавки. Вскакивает и Силкина, глядит на меня широко открытыми темными глазами, в них снова оживает панический страх. Шепчет:

— Куда? И я с тобой, не могу одна, — она судорожно хватает меня за рукав.

— Не ухожу я, чудачка, выйти мне надо… — успокаиваю, хотя и верно: решив, что девушка успокоилась, хотел уйти в контору. Пришлось передумать. Постоял на улице, вернулся.

— Не знаю, что со мной, — задумчиво глядя в огонь печки, говорит Силкина. — Никогда так не трусила, как сегодня. Как представлю, что к водонасосной крадутся дальлаговцы, обмираю, руки-ноги отнимаются. Ты посиди со мной, Гена, посиди, пожалуйста. У меня соевые котлеты есть. Хочешь? У меня свежие, — поняв по-своему мое молчание, заверила девушка, доставая из тумбочки завернутые в газету котлетки. Мы жуем их рассыпчатую мякоть. На печке закипает чайник. Мы прихлебываем из жестяных кружек кипяток, заваренный прутиками сухого китайского лимонника.

Страх оставил девушку. Она с печалью рассказывает мне о своей жизни. А жизнь ее нелегкая. Да и у кого она сегодня легкая! Всех затронула черным недобрым крылом война, разметала людей по великой стране. Силкина, дочь учителя, сама хотела стать учительницей русского языка и литературы. Год училась в Ленинградском университете. Война застала ее в дороге домой, в Комсомольск, к больному отцу. Здесь и осталась. А поскольку жила вместе с отцом на поселке кирпичного завода, пришла сюда работать. Вот уже четвертый год она мотористка.

Четыре года вместе трудимся, а вот так, откровенно, Силкина рассказывает о себе впервые. Обычно она очень замкнута, и о ее жизни с больным, почти недвижным отцом, никто толком не знает ничего. И держится Силкина особняком. Потому наверно ей и труднее живется, чем другим, делящим все пополам: и слезы, и малые радости.

— Не забыла свою филологию? — спрашиваю.

— Представь, не забыла! Все-все помню, правила, все прочитанное, — оживилась девушка. — Читаю много. Вот, — подала мне «Войну и мир» Толстого, — перечитываю. Какая прелесть!

Я раскрыл книгу, заложенную щепочкой. Глава посвящена первому балу Наташи Ростовой.

— Читал? — смотрит вопросительно Силкина.

— Читал. Великая книга.

— Правда! Я уже второй раз ее перечитываю. Многое здесь созвучно нашему времени, верно?

— А первый бал… — голос Силкиной мечтательный. — Прямо все видишь: блестящий зал, нарядных людей, Наташу в ее необыкновенном платье, князя Андрея… Я иногда перечитываю это место в романе и забываю про все: водокачку, свой засаленный ватник, валенки с отцовской ноги… Я вспоминаю очень похожий бал в июне сорок первого года в Ленинграде. Ты знаешь белые ночи? Знаешь. Прелесть! Музыка. Вся жизнь впереди. Жизнь счастливая. Я танцевала в тот вечер много, и платье на мне было белое, белые туфли. И танцевал со мной… Ну не князь, но не хуже князя. Он был летчик, только что получивший звание лейтенанта. Молодой, красивый, умный… Он меня любил, очень любил, я это чувствовала сердцем…

— И сейчас любит, — подсказал я.

— Он пропал без вести, под Новгородом, в первые дни войны. Об этом мне написали его товарищи, — с грустью говорила Силкина. — Мне вот уже двадцать два года, я почти старуха. Никто меня не ждет, никому я не нужна, — девушка готова снова заплакать. И у меня першит в горле. С братским участием я глажу ее руку, говорю успокоительные разные слова. Я говорю, что она еще и не жила, и что все у нее впереди, и что она, между прочим, комсомолка, а комсомолке вешать нос не к лицу. Верно ведь? Она станет учительницей. Надо в этом же году, не откладывая, поступить в университет, а то лучше в Хабаровский пединститут. И тянуть нечего, надо подавать документы сейчас, готовиться. Ты красивая, молодая, тебя полюбят. И летчик твой может быть жив, на войне всякое бывает. У тебя все будет, Лена Силкина. Ну утри слезы, ну улыбнись, Силкина.

И высыхают слезы на щеках моей юной собеседницы, и уже улыбаются, светлеют ее глаза, и она бессознательным женским движением руки поправляет прическу, косит взгляд на осколок зеркала, прикрепленный к дощатой стене будки.

— Ты считаешь, что надо уже подавать документы? — спрашивает она.

— Не тяни! Война идет к концу, все о том говорит. Нам сейчас многое надо наверстывать, Лена.

На ходиках пять часов. Я покидаю насосную и успокоившуюся ее хозяйку. На дворе уже скрипят полозьями сани, груженые дровами и шамотом. Запела тонким голосом циркулярная пила на лесобирже. Здесь готовят чурки для гофманки. Сон покинул меня. Надо приниматься за дневные дела. Вон Кондратенко идет к конторе. Издали машет приветственно, кричит:

— Зайди ко мне, дело есть!

Иду, шеф, иду, какие сегодня у тебя дела?

Выдумки

Авдеева Маша — садчица кирпича в печь

Кондратенко жил в городе, километрах в пяти от завода и заводского поселка, и потому я обычно раньше его появлялся на заводе. Зато он уходил позже меня, часто занятого общественными делами. Особенно после того, как меня избрали секретарем парторганизации. Наш бессменный секретарь за последние годы, Яков Никитович Копейкин, крепко приболел, ослаб, и вынужден был «подать в отставку», как он выразился, подсмеиваясь над своей немощью и страдая душой, что покидает пост заводского комиссара. Но старый коммунист не покидал партийного строя. Он как и прежде вникал во все дела завода, беседовал с людьми, охотно идущими по-прежнему к нему за советом. Копейкин помогал мне найти «правильную линию», нужный тон в общении с народом. И как бы рано я не приходил на завод, всегда заставал Копейкина бодрствующим. Он встречался мне на формовке, на карьере, на печке, на дровяном складе, в будке проходной завода, где он проверял состояние поста. Сегодня он как раз был на проходной. Заметив меня, поманил пальнем из-за стекла постового окошка. Я вошел в жарко натопленную дежурку.