На пределе - [19]

Мои колонисты грузили совковыми лопатами щебень и золу в кузовную вагонетку, чтобы потом отвезти мусор на свалку. Двое мужчин сидели, курили цигарки. Увидев меня, торопливо затушили «бычки», спрятали в карманы (потом докурим), стали бросать щебенку и половняк в кузов вагонетки.

— Вот, пятую уже… — указывая на вагонетку, пояснил Лютиков, принимая на себя роль старшего. — Две камеры уже очистили. Можно садить кирпич. Пылища! Как только тут девки робят!

— Поставлены, вот и роблят, — угрюмо сказал один из колонистов.

Я гляжу на мужиков, все они не стары, просто изголодавшиеся, ослабевшие физически и морально. Но мужики все же. И ведь в таком качестве, как сегодня, покрепче Нины Тимофеевой, чьей-то невесты… Я говорю:

— Лютиков, как ты думаешь: возить на тачке — девичье ли, женское дело?

— Что тут говорить! — махнул рукой Лютиков. — Знамо дело — не ихнее.

— Ну, а почему бы вам, мужикам, не взяться за выгрузку?

— Почему… Да слабые мы, отощали совсем. Что едим? Смех один. Откуда силе взяться, — зажалобился Лютиков, смекнув, к чему я веду речь: «Жалеешь баб, становись сам». А становиться на такую работу — ноги вполне свободно протянуть можно в этой адовой печке. А еще семью посмотреть охота. Вон и война идет к концу, на германской земле бои…

Я не отставал.

— Что, по-твоему, Лютиков, для мужика страшнее: работа или голод?

— Знамо дело — голод. При хороших харчах никакая работа не собьет мужика с ног. Это уж точно!

— Ну а если мы для каталей организуем особое питание, усиленное, пошел бы ты каталем?

— А что? — загорелся Лютиков. — Пошел бы. Да как вы [организуете? Нормы — не ваша власть.

— Ну, это — наша забота.

— Пошел бы и я, — вмешался угрюмый мужик.

— Вот видишь, и Воронов не против. Может и другие наймутся? Оно бы побольше каталей, половчее дело бы пошло. Сменяться можно, если кто, допустим, поустал, передышку попросил, — развивал теперь Лютиков захватившую его мысль.

— Так завтра вернемся к этому вопросу? — заключаю я обрадовавшую меня неожиданную беседу.

Колонисты согласились. Во всяком случае с двоими можно было вести переговоры, заключать соглашение. Трое их товарищей отмалчивались, не выразив ни одобрения идеи, пи отказа. Словом, поступили с укоренившейся в сознании людей подневольных осторожностью, неопределенностью.

Возвращаясь с печи, я решил, что стоит заглянуть, как идут дела у садчиц. Потом можно было уже не приходить сюда сегодня. К моему удивлению я не увидел ожидаемой картины: мелькающих из рук в руки кирпичей, не услышал поощрительных возгласов бригадирши Вали. Садчицы окружили плачущую Полю Бурдаеву. Она держала в руках листок бумаги, и то подносила его к глазам и прерывающимся голосом читала какие-то строки, то прижимала бумагу к груди и тихо всхлипывала.

— Почти четыре года лежало… а я и не знала, — сокрушалась она.

— Что дальше-то пишет? — нетерпеливо спрашивала Мария Авдеева.

«Как приеду на Украину, так сразу вызову тебя к себе…» — запинаясь от волнения, читала Поля.

— А с фронта писал тебе? — спросила Валя.

— Нет, не было писем… — утирала слезы Поля.

— Ну, чего ж ты плачешь? Может жив останется твой жених. Чего раньше времени реветь, оплакивать. Нехорошо это, — назидательно, по-матерински, поучала Дроздова. Она свое отплакала, получив еще в самом начале войны похоронку.

Я попытался установить причину волнующей беседы садчиц. Бурдаева подала мне письмо, написанное на тетрадочном листке в разворот. Подпись под письмом: Владимир Гончарук. Знал я этого парня. Он перед войной дослуживал в строительном батальоне и, как многие бойцы, работал на кирпичном заводе. Спокойный такой, в работе безотказный. Токарное дело знал, поэтому-то я, в то время мастер механической мастерской, переманил его из бригады разнорабочих в мастерскую. До сих пор вспоминают веселого красноармейца Гончарука, его золотые руки. Я держу в руках его письмо, не решаюсь читать. Меня покоробило, когда я увидел с обратной стороны явственный отпечаток подошвы резинового сапога. Наступить на такое письмо, написанное кровью сердца!..

— Как оно попало к тебе? Сегодня получила? — недоумевал я, никак не мог сообразить, где оно, судя по дате, так долго плутало. Ведь в нем идет речь еще о довоенном времени.

— Вот в этой куче нашли, — вмешалась Авдеева, показывая на груду бумаг, сваленных возле стены камеры. — На оклейку привезли со склада трестовского.

— А письмо как тут очутилось?

— Тут много писем. Книги есть, конспекты, учебники разные. Сам посмотри, — пояснила Авдеева.

Я покопался в куче бумаг, и верно: попадались книги, тетради с конспектами, дневники бойцов и офицеров, старые карты, фотографии родных, близких, невест… И много писем, присланных со всех уголков страны бойцам строительного корпуса.

Чтобы гофманская печь работала нормально, каждую камеру, после садки, от пода до свода перекрывают бумажной перегородкой. Эта тонкая стенка бумажная исправно держит воздух, создает нужную в печи тягу. А когда огонь приблизится к ней вплотную, стенка мгновенно сгорает, теперь роль надежной заслонки будет выполнять бумажная перегородка, поставленная в следующей камере, перед движением огня. В военное время мы все больше испытываем нехватку бумаги. Шли в ход газеты, ненужные архивы. Наш начальник снабжения, большой хитрец и комбинатор, Ситников, разнюхал, что имеются какие-то ненужные бумаги на складе, расположенном по соседству с заводом.