На пороге трона - [171]

Через несколько времени некоторые из экипажей, выезжая из царскосельских ворот, стали сворачивать на ораниенбаумскую дорогу вместо петербургской. Таких экипажей становилось всё больше и больше, и скоро на ораниенбаумской дороге началась настоящая гонка на скорость — кто раньше поспеет примчаться к восходящему солнцу? Таким образом и произошло, что Пётр Фёдорович нашёл двор ораниенбаумского дворца заполненным экипажами, а приёмный зал — гостями, причём к крыльцу подлетали всё новые и новые экипажи.

Гордая радость засверкала в его глазах. Одно мгновение он был полон радостной мечты, что корона России уже упала с головы Елизаветы Петровны и предназначается для него, но тут же вспомнил слова Бестужева, вспомнил о времени, которое понадобится Апраксину, чтобы привести армию в Петербург, — ив этот момент в России, вероятно, не было ни одного человека, который просил бы Небо так горячо, как великий князь, о сохранении жизни государыни.

Он проехал во дворец боковой аллеей и прошёл никем не замеченный в свои апартаменты задним ходом.

Между тем Пассек, согласно полученному им поздно вечером накануне посланию великой княгини, прибыл в Ораниенбаум рано утром. Он не мог объяснить себе это приглашение великой княгини, которая относилась к нему холодно и с двором которой он не имел никаких отношений, кроме как в дни своего дежурства во дворце. При том равнодушии, которое он испытывал ко всему, что не имело отношения к его так тяжко, по его мнению, обманутой любви, он и не подумал о том, о чём могла бы желать поговорить с ним великая княгиня. Ему было лишь больно то, что её приказание заставляло его ехать в Ораниенбаум как раз теперь. Хотя он и рекомендовал офицеру, которому передал приказ о выселении старого Викмана, быстроту исполнения приказа, тем не менее вчера вечером легко могли случиться какие-либо препятствия; таким образом он, Пассек, легко мог встретить на дороге в Ораниенбаум или в парке изгнанных жителей домика лесничего.

Хотя его и переполняли гнев на измену любимой им девушки и жажда мести за эту измену, хотя он и опрокинул безрассудно все препятствия, мешавшие выполнению его мести, — тем не менее он боялся, сам себе не отдавая в этом отчёта, встречи с Марией. Он боялся встретиться снова с тем взглядом, которым она смотрела на него в последний раз и который глубоко запал в его душу. Как ни мало он был настроен к тому, чтобы обращать внимание на всё, что теперь окружало его, он не мог не заметить с большим удивлением необычайного числа экипажей на дороге, неоднократно заставлявших его сворачивать лошадь в поле.

Презрительно смотря на эти блестящие экипажи, из которых там и сям приветствовали дружескими кивками молодого, осыпанного такими милостями государыни офицера, между тем как в других от него предусмотрительно отводили глаза, так как не было ещё известно, не грозит ли какая-либо беда любимцу умирающей императрицы, Пассек вполголоса произнёс:

— А, как они спешат явиться на поклон к своему будущему повелителю, время которого, по их мнению, уже настало! Как они спешат броситься к ногам того, кого они вчера ещё презирали и кого будут презирать завтра, если государыня оправится. А если он будет их повелителем, — задумчиво продолжал он, — то, что станет со мной самим? Вчера ещё я стоял высоко, выше всего, чего могло желать моё самолюбие. Простит ли он мне то, что я был вестником победы над прусским королём и явился орудием, так больно ударившим покровительствуемого им человека? Не низвергнет ли меня уже завтра мой путь, приведший меня вчера так высоко, в самые недра унижения? Не служит ли этот приказ явиться к великой княгине первым предзнаменованием грозы, собирающейся над моей головой? — Одну минуту Пассек молча ехал вперёд, не обращая внимания на поклоны и отворачивания седоков придворных экипажей; затем он воскликнул с мрачным, диким взглядом: — Да, впрочем, какое мне дело до всего этого? Какое мне дело до завтрашнего дня, если погас свет, озарявший моё сердце?! Будь что будет!.. У меня всегда найдутся добрая пуля и заряд пороха, чтобы избежать медленной смерти в рудниках Сибири.

Он вонзил шпоры в бока лошади и помчался диким галопом по полю. Придворные чины в экипажах, видя этого мчащегося в карьер Преображенского офицера, сочли его за курьера, мчащегося в Ораниенбаум, чтобы первым приветствовать нового императора.

Эта мысль мелькнула почти у всех владельцев экипажей; все они начали гнать своих кучеров; скоро все экипажи пустились полным галопом, точно на олимпийском беге; но и тут им не удавалось настичь бешено летевшего по полям всадника.

На лице Пассека был почти грозный вызов, когда он, опередив все экипажи, входил в огромную переднюю ораниенбаумского дворца, в которой неспокойно волновалась толпа посетителей. И здесь тоже его прибытие произвело впечатление; он ведь был человек, осыпанный особыми милостями императрицы, ведь он больше, чем кто бы то ни было, должен был желать ей долгого царствования; если теперь и он тоже появился здесь, в районе лучей восходящего солнца, то это, вне сомнения, значило, что он осведомлён о положении государыни и, видимо, питает мало надежды на улучшение её здоровья, а потому и счёл необходимым заставить будущего повелителя забыть о том, что именно он принёс весть о победе над прусским королём — весть, которая должна была быть крайне неприятна великому князю.