— Хотите чаю? — Я постаралась увести ее на кухню, решив отвлечь от навязчивой идеи.
Но вечером мне позвонила Лужина и укоризненно сказала, что я не ценю ее доброго отношения. Анна оказалась очень важной дамой, которая не стояла за ценой, если вещь ей нравилась.
На этом странное знакомство не оборвалось. Анна начала мне звонить, приглашать на выставки, в театр, рассказывала, что оплачивает услуги искусствоведов, ничего без них не покупая. Вещи мелькали в ее квартире со скоростью ящериц. Ей все доставляло наслаждение: и процесс покупки с обязательной торговлей, и процесс продажи после реставрации, и обсуждение, разрабатывание планов по обстановке гостиной или кабинета.
Она не работала, пестуя позднего сына, «по часам» кормила болезненного мужа, но главной ее страстью был антиквариат. Анна жила, точно в объятиях спрута, опутанная сложными отношениями с Виталием Павловичем, с Лужиной и десятком других, которых она то осуждала горячо, страстно, то хвалила с тем же пылом, в зависимости от того, нужны ли ей люди эти в данный момент. Пока оказывались полезными, она обволакивала вниманием, а когда необходимость иссякала, забывала о их существовании. Могла позвонить по телефону, назначить встречу и не явиться. Исчезнув на месяцы.
Эта страсть иссушала Анну. Она казалась всегда голодной, не имея порой и трех рублей в кармане. Анна все время выкручивалась, занимая, отдавая, продавая…
И хотя продавала постоянно вещи дороже цены, по которой их купила, главным была не жадность, а азарт, риск, авантюра. В этом кружении и состояла для нее настоящая полноценная жизнь.
Анна с гордостью рассказала, что муж ее — самородок, из сибирской деревни, умеет с детства ковать лошадей и к ее страсти относится с некоторым все же пониманием. Еще его дед в 1918 году приволок из барской усадьбы, которую сожгли крестьяне, большую вазу.
— Сохранилась?
— В туалете. Обычный модерн, а продать Петя не дает — семейная реликвия.
У них было множество книг, но больше всего она увлекалась альбомами «из богатой жизни». И, листая старые журналы с видами усадеб и интерьеров, стонала:
— Господи, хоть денек так пожить, в чистоте, покое, тишине…
Этого у нее быть не могло. В квартире вечно шла реставрация, работали посторонние люди, которых ей приходилось поить, кормить и ублажать подарками.
Ее утренний звонок был после многомесячного перерыва, но певучий голос остался таким же милым.
— Марина Владимировна, вас вышивки интересуют?
Я не сразу ей ответила.
— Вышивки, какие вышивки?
— Большая бисерная вышивка… Представляете, по случаю купила, но мне некуда вешать, у меня все стены в картинах и гравюрах…
— Я уже давно ничего не покупаю…
— Нет-нет, не за деньги, мы могли бы, наконец, поменяться на вашу семейную горку…
— А что изображено на вышивке?
— Портреты мужчины и женщины, сзади дворец…
— Вышивка краденая… — Голос мой осел.
— Исключено! Это у моего парикмахера, он свой человек. У него даже есть дарственная. Была такая смешная толстуха Серегина, она недавно умерла. Он потребовал, чтобы Серегина у нотариуса заверила дарственную на ату вышивку. Я купила две недели назад. Алло, алло, вы меня слышите? Нас не разъединили?
А я ничего не могла ей ответить, судорожно вспоминая телефон Стрепетова.
Утром я пошла в химчистку. Уроки были с 12 часов. Я торопилась сделать уйму хозяйственных дел. К вечеру силы мои таяли, как весенние сугробы.
Кто-то потянул меня за рукав. Оглянулась — Серегин, в огромной лисьей ушанке.
Я внимательно посмотрела на Мишу. Глаза воспаленные, в руках неизменный транзистор.
— Скажите честно, у меня есть шанс?
Взгляд его блуждал.
— Какой шанс?
— Она вам ничего не говорила?
— А если по порядку?
Серегин кивнул.
— Она мне нужна.
— Нам с отцом тоже.
— Мамка говорила, что мы — не пара, вы не позволите нам жениться…
Эта сцена на улице стала меня раздражать. Я предложила зайти в кафе. Мы заказали кофе, мороженое, здесь он держался вполне нормально.
— Тебя Анюта любит? — спросила я.
— Нет.
— Она что-то обещала?
— Нет.
— Так что я могу сделать?
— Уговорить ее.
Я хотела его отвлечь, мне показалось, что Анюта стала у него навязчивой идеей.
— Деньги у меня есть, хватит до конца института, можете не сомневаться, и более ценное, чем деньги, я ей показывал…
Наступило молчание. Я тупо смотрела на плохо вытертый пластмассовый стол небесно-голубого цвета.
— Бриллианты остались в твоей квартире, — сказала я без всякого выражения, точно была в курсе всего…
— Проболталась?!
— Кто?
— А ведь поклялась, вашим здоровьем поклялась, я ее за невесту считал…
Моя дочь в своем репертуаре. Даже вида мне не подавала.
— Ты показывал Анюте камни?
— Примеряла.
Ничего себе развлечение! Бриллианты на моей дочери меня окончательно разозлили.
— Я один камешек после мамкиной смерти ювелиру отнес, ну, нашему… Так старикан даже посинел, сразу отвалил три тысячи, предложил все купить за большие деньги…
Да, моя дочь стоически держала слово. Тем более — клятва моим здоровьем!
— Когда Митька принес вышивку, мамка ее на ковер наколола. Перед своим креслом. Любовалась, а потом и говорит: «Тут какие-то стекляшки кто-то присобачил, они все уродуют». Взяла ножницы, отпорола и велела мне выкинуть быстрее, чтоб не обрезался. А я стекляшкой провел по стене в кухне, возле мусоропровода. Смотрю — миллиметра три глубина. По бетону, представляете?! Тут и дошло, что это за стекляшки…
