Медаль выполняли так долго, что ее получил только их сын Дмитрий.
Мечтал Николай Петрович открыть Странноприимный дом в день поминовения Прасковьи Ивановны, но по воле императора перенесли открытие на 28 июня 1810 года. Он не дожил, но велел: «Если не доживу, то наследник мой обязан в точности сие вместо меня исполнить…»
Граф Шереметев пожертвовал 8 миллионов рублей, 8500 душ, 500 тысяч первоначального капитала, не считая земли. Благотворительность такого масштаба потрясла современников.
28 июня 1810 года, в день рождения покойного графа, состоялась торжественная панихида по графу Шереметеву и его жене при открытии Странноприимного дома. Пригласили более 1000 человек.
За сто лет до этого, 27 июня 1709 года, его дед фельдмаршал Борис Петрович Шереметев командовал Полтавской битвой. Народ чтил этот день, но теперь не меньше восхищения вызывал поступок внука.
Устав был так тщательно разработан Парашей, что почти сто лет существовал без изменений. Итоги деятельности Странноприимного дома за сто лет, подведенные в 1910 году, внушительны.
В отделении для приходящих отмечено 1 858 502 посещений больными.
На койках оказана помощь 84 194 больным.
Медкасса оказала пособие 10 186 бедным.
Богадельных людей находилось — 16 608 человек.
Невест — 3021 получили приданое в сумме 270 440 рублей.
Ремесленники получили помощь — 13 505 человек на сумму 934 852 рубля.
На библиотеку ушло 9 тысяч рублей. Всего оказана помощь 200 000 людей.
И все это было придумано крепостной певицей, нашедшей способ успокоить самолюбие графа Шереметева, оставить его имя в памяти русской и оказать истинную помощь, без пустых слов и нравоучений, множеству несчастных. Это и было завещание Прасковьи Ивановны Ковалевой-Жемчуговой.
Несправедлива судьба. Иметь великий дар певицы — и отгореть почти безвестной. Завоевать великую любовь — и потерять жизнь в момент триумфа. Задумать и осуществить грандиозное для женщины XVIII века дело — и получить в награду забвение потомства.
А ведь ничто доброе, истинно благородное и великое не должно исчезать из памяти нашего народа…
Лужина приехала рано утром. Еще не рассвело. Я не спешила в школу. У меня был свободный день. Показалось, что она не спала несколько ночей. Лицо опухшее, под глазами кожа отвисла, губы без помады точно выцвели. Сейчас Лужину никто бы не назвал красавицей, какой она выглядела десять лет назад.
Она еле держалась на ногах, привалившись к стене возле входной двери. Я провела Лужину в комнату, предложила раздеться, но она меня не слышала. Только расстегнула короткую дубленку и сбросила платок с головы. Не садясь, она торопливо достала из большой сумки стопку разнокалиберной бумаги, исписанной с обеих сторон.
— Вот передайте!
— Кому?
— Стрепетову. Он давно под меня копал, порадуется. Тут вся правда, так и скажите… Устала я, как пуганая ворона кустов бояться…
— Советую тебе самой это сделать. Но почему же ты раньше молчала?
Лужина резко бросилась в кресло.
— В моей шкуре вы не бегали…
Некрашеные губы Лужиной опустились скобкой вниз.
— Мне много не дадут, у меня шестой месяц беременности… Да и что я опять сделала?! Сказала, что у Ланщикова аллергия на аспирин?! Он у меня как-то принял, я в молоке развела, от простуды, так чуть не умер…
— Кому сказала?
— И знать не знала, что он ему в коньяк аспирин всыплет.
Ее слова лились, как вода из водопроводного крана. Легко, безостановочно.
— И слава богу, что его взяли. Он бы и со мной посчитался…
— Кого взяли?
— Ну, Лисицына. Его арестовали сразу после смерти Ланщикова.
Я почувствовала растерянность.
— А что он с Ланщиковым не поделил?
— Деньги. Жадный, как паук, даже в школе никогда ни копейки не давал на общественные дела.
— Но он так подчинялся Ланщикову в классе…
— Пока его отец жил, он был на подхвате, а как Ланщиков остался на бобах из-за мамочки — задрал перед ним нос. Как же — великий парикмахер, деньги после каждой смены из карманов швырял дома на стол, вроде не считая, а помнил до копейки…
Отзвук давней зависти, восхищения мелькнул в ее тоне, но лицо оставалось неподвижным, усталым.
— Три года назад Лисица задурил Ланщикову голову, уговорил продать подвески от медальона, бумаги, большие капиталы пообещал. Дал задаток, остальное не успел, того арестовали. А как Ланщиков вернулся — отперся от долга, пригрозил, что в милицию сообщит.
Лужина усмехнулась.
— Ну, Ланщиков ко мне и пристал. Просил, чтобы я подтвердила, что подвески он взял.
— И ты сказала об этом Лисицыну?
— «Любовь — книга золотая»… — Голос ее стал мечтательным. — Помните, в школе проходили Алексея Толстого, мой любимый писатель…
На секунду я решила, что она меня разыгрывает, но тут же Лужина продолжила четко, жестко:
— Не думала я, что Лисица пойдет на убийство. А после кафе испугалась. Я — единственный свидетель, они у меня медальон Потемкина курочили, да и про аллергию Ланщикова я знала… И беременна от Лисицына…
Она тяжело вздохнула.
Я отчетливо вспомнила, как три года назад Ланщиков в кабинете следователя отрицал, что на медальоне были подвески.
— Влезла я в его дела по глупости, — продолжала Лужина, — потом — от жадности, а дальше — коготок увяз…
