— Беги в автомат, звони в «Скорую», в милицию.
Он усадил Серегина на диван. Меня поразило, что Маруся не шевельнулась. Ведь ее сыну стало плохо…
— Ты тоже в шоке?!
Я попятилась.
— Русский язык понимаешь?! Маруся мертва!
Я тупо несколько секунд смотрела на него. В комнате чистота, порядок. Маруся сидит так мирно, спокойно…
— Уж не собираешься и ты грохнуться в обморок?! Тон Сергея подействовал, и я выбежала на улицу.
Когда-то Маруся рассказывала мне о своей жизни во время войны. Она училась в железнодорожном техникуме. Было ей тринадцать. Отец погиб на фронте. Мать опять вышла замуж… Маруся перешла в общежитие. Помогать ей перестали: родились близнецы, а Маруся отчаянно хотела купить туфли. Стала она мыть полы у соседей, даже продавала пайки своего хлеба — все копила на обнову, старые, довоенные туфли, совсем развалились. А вскоре на толкучке у нее вытащили скопленные деньги вместе с хлебной карточкой. Она решила броситься под поезд. Все рассчитала. Чтоб не задерживать воинские эшелоны и санитарный поезд, лучше всего электричка в час ночи. Встала потихоньку и ушла из общежития. Ее поздний уход заметил старшекурсник, бывший фронтовик, без руки. Пошел следом, поймал на рельсах, наорал, дал денег. Маруся помнила его всю жизнь, лучше человека она не встречала.
В последнее время она решила собирать «рорутеты», как своеобразно называла редкости антиквариата. И приохотилась читать книги по искусству. Хотя знаний накопила маловато, это не мешало ей теперь судить о старинных вещах категорично. Правда, она подстраховывалась, консультируясь у некоторых «искусствоведов», как называли себя кое-кто из постоянных покупателей антикварного магазина. По-моему, это были не истинные коллекционеры, а перекупщики, не брезгавшие и подделками. Но они хвастали своими связями с музеями, чем и поражали воображение Маруси Серегиной, мечтавшей купить что-нибудь «музейное».
Странная смерть! Сергей считал, что в любую минуту при этом заболевании могло произойти мозговое кровоизлияние, но мне не верилось. Ведь за полчаса до смерти он ее видел, она была спокойна, хоть и боялась операции…
У меня в ушах снова Марусин голос: «Такую вещь оторвала — закачаешься!»
Мы вернулись домой, когда Марусю, после приезда милиции и «Скорой», отправили в морг.
Мишу Сергей притащил к нам, считая, что ему нечего делать в опустевшей квартире. Анюта усадила его в кухне и подливала крепчайший чай. Как истая дочь медика, она верила в целебность этого напитка, поглощая его стаканами, когда готовилась к экзаменам или контрольным.
— Мама купила недавно какую-то антикварную вещь? — спросила я Мишу.
Он непонимающе смотрел на меня красными распухшими глазами. Покатый лоб собрался в гармошку.
— Какую-то вышивку-картину… Бисерная вышивка, большая…
— Мама, ну с чем ты пристаешь к человеку! — возмутилась Анюта. — Разве может он сейчас об этом думать…
Серегин нервно зевнул.
— Когда мы вошли в комнату, где была вышивка?
Он закрыл глаза, на лице его стало проступать напряжение. Как на уроке, когда он не мог вспомнить ни одного произведения по заданной теме.
Брови Анюты запрыгали, она поняла, что я задаю вопросы не зря…
— Вроде… нигде…
Значит, что-то пропало из Марусиной квартиры?!
— Где она висела у вас?
Миша свел брови.
— На ковре. Против кресла. Мамка велела ее прямо на него пришпилить. Все охала, любовалась…
Против кресла висел самый ценный Марусин экспонат — ковер «Исфагань». В тот период, когда она азартно собирала ковры, больше всего разговоров было именно о нем. Как достала, какого он века, в каких музеях есть подобные. Ковер — метр семьдесят на метр тридцать. В форме трапеции. Висел горизонтально. Причудливые симметрично-асимметричные узоры, тончайшее кружево рисунка по голубоватому фону. И если Маруся закрыла такой ковер, значит…
— А что изображалось на вышивке?
— А какая-то баба… мужик… по краям, а в середке дворец.
Я вернулась в спальню, растолкала Сергея.
— Ты видел у Маруси вышивку, когда заходил?
Он сел, сонный, несчастный, покачиваясь как ванька-встанька, глаза закрывались.
— Напротив ее кресла висела вышивка?
Он внимательно посмотрел на меня.
— Висела большая картина из бисера. Я все любовался, пока с Марусей разговаривал…
— Что изображалось там?
— Какой-то дворец, а в овалах — мужчина и женщина.
— Бисер какой?
— Неровный.
— Маруся что-нибудь о ней сказала?
— Хвастала. Митьку Моторина благодарила.
— А Митька при чем?
— Он ей достал или принес, не помню.
Я походила по комнате.
— И что ты мельтешишь? — голос мужа был жалобен.
— А чем, собственно, она хвастала?
Сергей зевнул и сказал буднично:
— Ну, что это личная вышивка Параши Жемчуговой.
Мне показалось, что я ослышалась. Этого не может быть.
Напрягла память. Даже зажмурилась, и передо мной тут же всплыла четкая сцена. Бирюзового цветя ковер, мебель с красной обивкой и Марусина фигура в ярко-синем халате перед столиком на колесах. На нем прозрачная ваза с белой розой. На ковре вышивки не было. Любое контрастное цветовое пятно я бы вспомнила, особенно если такая вещь висела перед Марусей…
Я прошла в «предбанник» — пятиметровую комнату при кухне. Там временно поселился Митя Моторин после своего приезда в Москву. Я о нем совершенно забыла. Даже не помню, был ли он дома, когда мы вернулись. Но сейчас он отсутствовал. И мне это очень не понравилось…
