На пороге Галактики - [14]

Но тут уже какой-то новый проблеск в сознании Кламонтова вдруг остановил поток мыслей — замерших, будто в стоп-кадре. Ведь только сейчас дошло — что с чем не сходилось перед экзаменом…

В самом деле, как это: сейчас — экзамен по той, старой философии? Или даже не так… «Какая кислота? Ты, что, не политэкономию сейчас сдаёшь?» Вот именно… То есть — политэкономию у них собирался принимать философ? И тоже — ту, старую?

Или почему вообще философ явился принимать экзамен? Если по самой философии им уже нечего сдавать? Диалектический материализм сдан на третьем курсе, исторический — на четвёртом, и на этом философия по программе уже вся… А политэкономия? По старой программе — как будто ещё нет, ведь и она состояла из двух частей: политэкономии капитализма — на четвёртом курсе, и социализма — на пятом. Но то — по старой, а теперь, по новой, всё это войдёт в один предмет «экономическая теория» с одним экзаменом на четвёртом курсе, а они на четвёртом и политэкономию капитализма уже сдали. А сейчас собрались сдавать философу… политэкономию социализма? Политэкономию, которой уже нет — по программе, которой уже нет?.. Или как?

Хотя — а студент, что спросил про искусство как форму общественного сознания? Вопрос — по философии, а не экономической теории! И он был потом в билете…

Ах да, тот студент… А… нет же у них группе такого студента! Но что странно: внешность — знакомая, голос — знакомый… Высокий, приятный, совсем ещё детский голос с такими характерными вибрациями, тёмные волосы, широко расставленные большие серые глаза… Но кто же это, где Кламонтов мог его видеть? И староста не удивился его присутствию, вопросу…

Ну в самом деле — что всё это такое? Или… действительно, так и сходят с ума?

Кламонтов невольно обернулся, чувствуя, как в самом буквальном смысле голова пошла кругом при этом движении… И тут внезапная затаённая мысль заставила его вздрогнуть: зачётка! Она лежала на первой парте! На самом деле декан не унёс её!

Что-то с новой силой всколыхнулось в нём… Так, может быть… ничего и не было? И все эти записи в зачётке — бред? И гневная тирада декана — бред? И педпрактика — бред? И надо только раскрыть зачётку, чтобы в этом убедиться?

А впрочем… Если методист унёс с собой «билеты» и «ведомость», похоже, всё-таки наяву — какой наяву могла оказаться и зачётка? Тем более, если это действительно сделал он сам — под влиянием бреда, галлюцинаций?

Мгновенная надежда, уже было вспыхнув, отхлынула, сменившись таким же внезапным замешательством. Какие-то мгновения Кламонтов ещё колебался, застыв в напряжённой позе, затем, решившись, дрожащей рукой потянулся к зачётке, поднял за обложку, она раскрылась — и Кламонтов, выронив её на парту, едва подавил в груди вздох ужаса. Это была лишь обложка от зачётки, а к ней изнутри — приколота вскрытая и выпотрошенная лягушка. Сердце её ещё сокращалось, и на парту медленно стекали капли крови.

«Как? Опять? Да сколько же можно?» — едва не вырвалось у него в сдавленном крике.

«Вот она, цена твоего образования здесь, — вдруг словно прозвучало в глубине сознания Кламонтова. — Ты знал, на что идёшь. А теперь посмотри сюда.»

Не поняв, куда это — «сюда», Кламонтов почему-то перевёл взгляд к доске — и тут же в аудитории всё мгновенно изменилось. Шторы оказались задёрнуты, создавая полумрак, оказавшийся неожиданно тоскливым и жутким, на стенах появились потёки и трещины штукатурки, преподавательский стол и первая парта были сломаны. Но даже не это более всего поразило Кламонтова — а то, что доска, покосившаяся и упирающаяся углом в пол, превратилась будто в окно, экран или зеркало — и в ней или сквозь неё он каким-то образом видел… эту же аудиторию — такую, как прежде. Но в той аудитории на столе лежал распластанный декан с выпученными от ужаса глазами, привязанный за руки и ноги к ножкам стола — и огромная, с легковой автомобиль, лягушка в дворницкой спецодежде деловито примеривалась к нему скальпелем на длинной ручке, другой конец которой заканчивался метлой. А на доске, висящей прямо, как раньше, ярко белела надпись мелом: «Лабораторная работа № 1. Внутреннее строение декана». Что — он, Кламонтов, с его зрением, отчётливо видел на таком расстоянии?

— Нет, но какой ужас, правда? — как-то замедленно, заунывно, призрачно вдруг донеслось словно отовсюду и вместе с тем ниоткуда. — Лягушка декана режет! А всем и наплевать! Какой кошмар, правда?

— Да ерунда, — не дав опомниться, заговорил подошедший откуда-то староста. — Это мы уже сдавали. И деканов у нас в морозильнике ещё много. Зарежет этого — другого возьмёт. А нам что? У нас на следующей паре — уже лабораторная работа № 2. Внутреннее строение студента. Вот я и думаю: кем конкретно пожертвуем? Или давай ты решай, ведь ты же у нас отличник…

— Да пусть бы они тут сами друг друга и резали! — внезапно сотряс аудиторию крик, яростный и отчаянный. Кламонтов даже не сразу понял, что голос был похож на его собственный. Не было чувства, что кричал он сам — и голос, и ярость словно откуда-то извне прокатывались чего него, переполняя сознание. — А то — разве затем студент поступает в вуз, чтобы стать грешником с отягощённой кармой? И как же вы сами — грамотные, образованные люди — теперь-то можете продолжать резать лягушек, да ещё и студентов заставлять в этом соучаствовать? Ведь если вы неспособны задуматься о дальнейших судьбах ваших душ — это ещё не значит, что и студенту безразлична своя! А ему с какой стати нести на себе кармический груз вашей низости и невежества — и делить потом с вами где-то в иных мирах вашу незавидную судьбу? Вы хоть это-то можете понять — вы, тупые живодёры с правом преподавания в национальной школе, лягушачьи мясники широкого профиля? — голос продолжал греметь в полуоглушённом им сознании, словно уже был не в силах остановиться. — Варвары, дикари, каких ещё империалистов вы считаете хуже себя?..