На полпути к себе... - [32]
— Не тушуйся, Тапирчик. Она хамка. А с такими надо обращаться по-хамски. Им это понятнее. И вообще не волнуйся. Нечего тебе бояться. Я у тебя есть. Сама мне все расскажешь о себе. Ну, Тапирюшка, не мучайся…
Намерение Корнеева опекать ее, защищать вызвало в душе Юны ощущение солнечного потока. Ей еще никто не говорил подобных слов. Ей так захотелось поверить Саше! И вдруг вспомнился Геннадий. Юна отшатнулась, сжалась. А если и это так закончится? Вероятно, Корнеев почувствовал ее состояние, ее внезапную скованность. Он опять обнял ее и, наклонившись, прошептал на ухо:
— Ну, малыш, разожмись! Ты мне нравишься. Я ведь правда с тобой.
Юна попыталась выскользнуть из его объятий снова, но обруч его рук все сильнее и сильнее сжимал ее.
— Не пущу. Всю жизнь будут вот так держать, — сказал он ласково.
И Юне показалось, что она вновь стала маленькой, что это мама прижала ее к себе. Она ясно почувствовала, что ей нравится быть окольцованной.
А кухня гудела. Подобного квартира еще не переживала.
— Гляди ж ты, какой умник нашелся! — бесновалась директорша. — Брюки на заднице блестят… А ботинки его видели? Даже мой Славик такие не наденет. (Муж директорши носил бурки — послевоенный предмет роскоши.) Надо же, умник! — не унималась она.
— Мужик ничего. Не привязывайся, — басил слесарь. — Не встревай.
— Он очень-сь даже симпатичный, — сказала «мамашка» и поджала губки бантиком.
В это время Юна подошла к телефону — ей позвонил Лаврушечка. Дверь в ее комнату осталась открытой.
— Интересно, а во сколько он уйдет? — ни к кому не обращаясь, ехидным тоном проговорила директорша.
— А я здесь останусь! Навсегда! — Корнеев вышел в кухню и глазами, отливающими металлическим блеском, уставился на директоршу.
«Ну, зачем он с нею связывается? — подумала Юна, плотнее прижимая трубку телефона, потому что не могла понять, что ей говорил Лаврушечка. — Мне здесь жить… А может быть, наоборот, хорошо, что Саша ставит эту мерзкую бабу на место».
— Не позволим! — кричала вошедшая в раж соседка.
Корнеев равнодушно отвернулся и направился в Юнину комнату.
— Кто звонил? — спросил он, когда Юна вошла, закончив разговор.
— Мой товарищ с работы. А что?
— Ничего. Скажешь этому товарищу, чтобы больше не звонил. Мне не нравится, когда моим женщинам звонят товарищи мужского пола.
— А я еще не ваша женщина…
Ей нравилось, что Корнеев заявляет на нее свои права, но хотелось и независимость свою показать:
— У меня всегда были товарищи мужского пола. И во дворе, и на работе.
Корнеев шагнул к ней и очень спокойно, отчего слова его казались значительными, сказал:
— Двора давно нет. И тех товарищей нет. Есть ты и я. И мы нужны друг другу. Я это чувствую. Мы должны быть вместе.
Он опять привлек ее к себе и начал ласково гладить по голове. Юна почувствовала, что его ласка и нежность размягчают ее, уходит скованность, и она сама незаметно для себя прижала голову к груди Корнеева.
— Ну что, Тапирюшка, мы сегодня поужинаем?! — его глаза заискрились, и Юне сделалось тепло и радостно.
Корнеев ловко вытащил из сумки четыре бутылки пива, бутерброды, пакетики жареной картошки. Все это он разложил на столе. Саша сел на кровать. «Что случилось?» — пропели пружины.
— Ого! — воскликнул он и, приподнявшись, уже нарочно плюхнулся на матрац. — Поет! — и тут он впервые внимательно осмотрел комнату. Да, бедновато…
Вместо подвального однотумбового письменного стола и хромоногих табуреток Юна купила квадратный обеденный и жесткие венские стулья. Не было и радиотарелки: ее заменил маленький прямоугольный репродуктор, который, как и в детстве, она постоянно слушала. Футляр от патефона с ценными бумагами, как и репродуктор, стоял на шкафу. Вслед за Корнеевым Юна словно со стороны увидела свою комнату. Вот глаза его остановились на шторах. Репсовые шторы эти, подаренные Рождественской, от бесконечных стирок посеклись, проносились до дыр. Заканчивались шторы оборкой из другого материала, так как потолки комнаты Юны были много выше, чем у комнаты Рождественской. Оборка раздражала Юну. Она ей словно напоминала нелепое комбинированное платье-сарафан ее детства и юности. Когда Юна купила первое дорогое платье, она дала себе зарок никогда ничего не перешивать и тем более не комбинировать — в этом ей виделись сиротство и нищета, чего она боялась всей душой.
— Я скоро их заменю. Они мне жуть как надоели, — смущаясь, сказала Юна.
— Не бери в голову, малыш. Садись, — он придвинул ее стул поближе к себе и обнял Юну. — Давай-ка выпьем! За встречу. — Корнеев, глотнув пива, закурил сигарету «Дымок». — Расскажи о себе. Только, пожалуйста, все, — попросил он.
И Юна принялась рассказывать. Почему-то сначала о работе в НИИ и Лаврушечке. О собрании, на котором ее прорабатывали за прогул. О том, что сейчас ей в НИИ противно ходить.
— Ничего, — прервал тут ее Корнеев. — Подыщем что-нибудь получше. Теперь есть я.
Затем Юна стала рассказывать о Пане, о детдоме. Неожиданно вскочила со стула и бросилась к шкафу — сняла футляр, бережно вынула фотографии Фроси.
— Это моя мама, — и Юна протянула Саше фотографии, где Фрося была снята в тот год, когда приехала за Юной в детдом. В военной форме, с распущенными локонами по плечам. — Правда красивая?!
История еврейской девочки-москвички с послевоенных времен и до наших дней. Взрослея, она попадает в ситуации, приводящие ее к людям из разных слоев общества – как к элите, так и к бандитам. На этом пути она ищет себя и свое место в жизни.
Книга – крик. Книга – пощёчина. Книга – камень, разбивающий розовые очки, ударяющий по больному месту: «Открой глаза и признай себя маленькой деталью механического города. Взгляни на тех, кто проживает во дне офисного сурка. Прочувствуй страх и сомнения, сковывающие крепкими цепями. Попробуй дать честный ответ самому себе: какую роль ты играешь в этом непробиваемом мире?» Содержит нецензурную брань.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.