На полпути к себе... - [29]
Как только Юна сняла трубку, слесарь нараспев спросил:
— Мае-ешь-ся? Иди-ка сюда, налью беленькой.
— Мне надо позвонить и ехать… Спасибо, — поблагодарила Юна и начала накручивать диск аппарата.
— Гребуешь? Иди выпей, — будто чувствуя настроение Юны, он пригласил ее еще раз.
В это время в коридоре появилась директорша. Обожала Тамара Владимировна, подбоченясь, остановиться возле телефона, когда кто-нибудь пользовался им: занимают, дескать, аппарат, о пустяках треплются, а тут по делу никак не позвонишь. Вот и сейчас директорша нависла над Юной, когда та договаривалась с Ахрименко о встрече.
— Новый кавалер, что ля, появился? А тово ж куда? — поинтересовался слесарь, когда Юна опустила трубку на рычаг.
— А тово я недавно с кралей встретила… — вмешалась директорша.
— Чего встряла? — перебил ее слесарь. — Ну, встренула и встренула…
— Получше-то нашей будет, — ехидно хихикнула директорша, не обратив внимания на слова Виктора Васильевича. — С виду — побогаче. Только в ушах рублей на пятьсот висит.
— Хотя бы раз в месяц вы своему языку выходной давали, — разозлилась Юна, — а то…
— Нет, вы посмотрите на эту нахалку! — возмутилась директорша. — Правда ей не нравится! А я всегда только одну правду говорю! Вот тебе истинный крест — видела его с кралей, и в ушах пятьсот. С места мне не сойти!
Да, в шестьдесят седьмом году серьги за пятьсот рублей, конечно, были целым состоянием.
Слово «любовь» так много в себе заключает. Особенно спаянное с человеческой верой и надеждой. И нежность, и милосердие, и тепло, и терпение — все в этом слове. В своей жизни без Фроси Юна с годами, может быть, все острее ощущала отсутствие ласки, нежности, тепла, которыми так щедро та одаривала свою дочку. Ни друзья, ни Серафим эту потерю восполнить не смогли. Душа ее уже созрела для любви, а значит, неизбежно должен был появиться ОН, долгожданный, единственный…
Когда Юна приехала к Ахрименко, тот провел ее в комнату и представил ей неряшливо одетого человека, примерно одного возраста с Серафимом.
— Познакомься, — сказал Ахрименко Юне. — Саша Корнеев. Мой приятель. И наш автор. — И, обратясь к нему, добавил, немного запнувшись: — Боевой адъютант нашего Симы, его верный друг и товарищ. («Боевой адъютант» — это уже была цитата из Серафима.)
Саша не произвел на Юну особого впечатления. Ростом он был чуть ниже Симы, но шире того в плечах. Сима всегда элегантно и модно одевался, отличался педантичной аккуратностью. А на Саше брюки не только лоснились, но и давно, по-видимому, были не глажены. Манжеты рубашки обтрепаны. На ногах — войлочные ботинки «прощай молодость». Особенно Юне не понравился апломб — при таком-то внешнем виде! — высокомерие по отношению к ней и Ахрименко.
Но голос Саши, с бархатными модуляциями, был хорошо поставлен. Благородные черты лица и вальяжность в поведении сочетались в нем с босяцким облачением.
Заговорили о литературе.
— Ну что ты говоришь? У него рабская психология, — сказал Саша о творчестве поэта, имя которого Юне было неизвестно. Раскинувшись в кресле, своим бархатным баритоном он как бы заполнил всю комнату. Юна не очень-то понимала, о чем он говорил. Но голос его ее обволакивал, умиротворял. — Сейчас все построено на сублимации, — продолжал Саша.
— А что такое сублимация? — спросила Юна. Она словно вернулась из забытья.
— Ну, детка, — Саша снисходительно взглянул на нее, — где вы воспитывались? Обратитесь к любому школьнику или, в конце концов, к толковому словарю. Это — во-первых. Во-вторых, нужна элементарная культура слушания. Не следить за речью собеседника — неинтеллигентно.
— Во дворе я воспитывалась! На улице! — огрызнулась Юна. — А делать замечание женщине в обществе тоже не признак великой интеллигентности.
— Ну какая вы женщина?! — воскликнул Корнеев, явно заводясь. — Девчонка!
— Ладно, ладно, — примиряюще остановил их Ахрименко, — нашли, из-за чего шуметь. Лучше выпьем кофе… — И хозяин перевел разговор на другую тему: — Как Надя?
— Ничего. Благодарствую. Сейчас ей лучше. Но, вероятно, выйдет на работу не скоро, — ответил Корнеев и стал набирать номер телефона.
Юна опять услышала слово «детка» и бесконечно долго произносимое «ца-ллу-ую».
— Валентину помнишь? — кладя трубку на рычаг, спросил Корнеев Ахрименко. — Маленькая, с приплюснутым носом. Ты еще сказал, что ее лицо можно спутать с начищенным дном сковородки — так гладко все на нем. Говорит, что млеет от любви. Говорит, что скучает за мной…
Он закинул ногу на ногу и начал отхлебывать, смакуя, кофе.
«А еще аристократа корчит! Знатока литературы и искусства, — Юна подумала о нем с неприязнью. — Да он просто дешевка».
Она вдруг вспомнила словцо дворового жаргона. Из того времени, когда мальчишки ее дома, подрастая, начали «строить из себя» подворотнюю шпану и отпускать различные хлесткие словечки. Понятием «дешевка» они определяли показушников и хвастунов.
Подумать только, как он произносит «благодарствую» и «ца-ллу-ую»! На старинный манер. Как все в нем нарочито и неестественно! Как он претенциозен в своей откровенности и наигранной раскрепощенности! Он будто все время позирует и сам за собой наблюдает со стороны.
История еврейской девочки-москвички с послевоенных времен и до наших дней. Взрослея, она попадает в ситуации, приводящие ее к людям из разных слоев общества – как к элите, так и к бандитам. На этом пути она ищет себя и свое место в жизни.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Великий мастер японской каллиграфии переживает инсульт, после которого лишается не только речи, но и волшебной силы своего искусства. Его ученик, разбирая личные вещи сэнсэя, находит спрятанное сокровище — древнюю Тушечницу Дайдзэн, давным-давно исчезнувшую из Японии, однако наделяющую своих хозяев великой силой. Силой слова. Эти события открывают дверь в тайны, которые лучше оберегать вечно. Роман современного американо-японского писателя Тодда Симоды и художника Линды Симода «Четвертое сокровище» — впервые на русском языке.
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.